Пассажир «Полярной лилии»
Шрифт:
— Сейчас спущусь!
Она творит чудеса. У нее отрастает десяток рук. Она распихивает неизвестно куда все, отдаленно напоминающее о беспорядке, хватает свой шиньон, прикалывает его при помощи шпильки, меняет фартук, усаживает меня получше.
И вот она внизу. Улыбается:
— Вот это сюрприз!.. Ты приехал без жены, Гийом?
Здесь триумф Гийома будет полным. Он — житель столицы, владелец магазина на Новой улице, одетый так, как не посмеет одеться ни один льежец.
Потому-то он и выбрал для первого визита дом Анриетты, что знает:
— Садись, Гийом. Не обращай внимания на беспорядок. Если позволишь, я сейчас…
Она летит на площадь Конгресса. Объясняет бакалейщику:
— Мне на двадцать пять сантимов настойки. Это для моего деверя, он приехал из Брюсселя. В доме никогда не бывает водки, вина, ликера. Кому-нибудь другому предложили бы чашку кофе, вечером — кусок торта. Но Гийом — дело иное.
— Будьте добры, сухих пирожных.
В этом доме Гийом может обозреть пройденный им путь и насладиться своим могуществом.
— Скажи, Анриетта, ты мне доверишь на часок вашего малыша?
Он — богач, чуть ли не американский дядюшка, снизошедший до простых смертных.
— Боже мой, Гийом, я уверена, что у тебя на уме какие-нибудь безумства.
— А как же иначе! А как же иначе!
Он уводит меня за руку. Я пока еще ношу платьица. Мы переходим через Арочный мост, и все встречные, должно быть, думают так: «Вот идет брюссельский дядюшка. Сейчас малыш племянник с того берега Мааса получит от него какой-нибудь сюрприз».
Мы входим в «Новинку». Глядя на нас, барышни-продавщицы, наверно, шушукаются: «Это брат Дезире, деверь Анриетты. Сейчас он купит племяннику подарок».
От нафабренных усов Гийома исходит смешанный запах парикмахерской парфюмерии и только что выпитого аперитива. Меня ставят на прилавок из светлого дуба. Здесь отдел трикотажа. Меня раздевают — а ведь все эти барышни знают, что мать никогда бы не позволила раздеть меня прямо в магазине.
Гийом, наверно, тоже об этом догадывается. Но он из Брюсселя, в церкви не венчался и не боится шокировать окружающих: для него это изысканное удовольствие.
Я влезаю в первые в жизни штанишки. Их оставляют на мне.
На улице Пастера мама высматривает нас из окна. Едва мы подходим к дверям, они тут же отворяются.
— Боже мой, Гийом!
Она улыбается, хотя в душе готова расплакаться. Лепечет:
— Ты хотя бы сказал дяде Гийому спасибо?
Он уходит, как актер, исполнивший свой номер и удаляющийся под гул аплодисментов. Дядя отмочил недурную шутку, и я убежден, что сам он это отлично понимает и испытывает демоническое удовлетворение, выслушивая поток маминых благодарностей.
Мы снова идем в кухню, мама со слезами раздевает меня. Она плачет оттого, что Гийом с макиавеллиевским коварством купил мне костюм красного цвета, а я ведь посвящен деве Марии. Это значит, что до седьмого года жизни я должен одеваться только в голубое и белое.
Вся «Новинка» видела меня в красном. И улица Леопольда тоже! Я прошел через целый город,
Возвращается Дезире.
— Приехал твой брат Гийом. Он потащил ребенка в «Новинку» и купил ему красный костюм.
— Как это на него похоже!
— Попытаюсь обменять. К сожалению, он уже…
Штанишки рассматривают.
— Нет, — утверждает Дезире, — уверяю тебя, ничего не заметно.
Продавщицы в «Новинке» не удивились, когда в три часа пополудни появилась моя мама со свертком.
— Бедненькая Анриетта…
— Представь себе, Мария, малыш наделал в… Но по-моему, совсем незаметно. А вдруг они все-таки скажут…
— Дай сюда!
Мария Дебёр отправляется испросить у господина Бернгейма разрешение принять назад покупку. Господин Бернгейм разрешает, даже не взглянув на вещь. Напрасно они волновались. Напрасно за десятью прилавками переживали эту драму и страдали из-за нее.
— Что ты возьмешь взамен?
Размышления. Долгие колебания. Какую жгучую проблему поставил этот непредвиденный капитал! Материю на фартуки? Простыни?
Мы возвращаемся с небольшим свертком глазированной шуршащей бумаги, по которой большими буквами идет надпись «Новинка». Что там внутри, я не знаю. Во всяком случае, не мой первый костюм.
Я рассказываю тебе, малыш Марк, об этом случае потому, что с тех пор он не раз повторялся и такие истории доставляли мне немало огорчений. К сожалению, все поступки делятся на пристойные и такие, какие не принято совершать, чтобы не опуститься.
Целых полчаса ярким весенним утром носил я прекрасный костюм из красного трикотажа, но его у меня тут же забрали. Потом то же самое получилось с шоколадом, и это не менее печальная история.
Одновременно это история и о том, как я не получил наследства.
Каждые полгода Дезире ходил за очередным страховым взносом к одной старой даме, которая жила на бульваре Пьерко, в самом аристократическом районе Льежа. Разговоры об этом начинались еще за несколько дней. Отец одевался тщательнее, чем обычно. Мама говорила:
— Я, кажется, тебя уже к ней ревную.
Дезире, насколько я знаю, рассказывал обо мне старой даме, и она интересовалась:
— Как он поживает? Сколько зубов? Заговорил уже?
Отец возвращался от нее оживленный, слегка возбужденный тем, что очень богатая дама несколько минут беседовала с ним как с равным. Всякий раз он приносил маленький белый сверток — килограмм шоколада «Озэ», который старая дама покупала накануне специально для меня. А я этого шоколада ни разу не попробовал. Один бог знает, как мне хотелось его, именно этого шоколада, а не другого! Плитки состояли из отдельных, сплавленных между собой кубиков, и мне казалось, что такие кубики должны быть вкуснее. Увы, у «Озэ» этот шоколад считался второго сорта, его называли «пансионерский».