Passe Decompose, Futur Simple
Шрифт:
Ким физически чувствовал и много месяцев спустя в тыльной стороне ладони, в руке и плече - остановленное движение. Он был готов толкнуть подростка вперед, к обрыву. Но вместо этого он нажал спуск мотора камеры. Кадров было четыре. Двадцативосьми миллиметровый объектив взял площадку целиком. С приземистым лохом, слоистым мирным вечерним небом, с кирпичом стены, стволом АКМа и приседающим толстяком.
На слайде толстяк улыбался.
* *
На какое-то время он выключился, проснулся от прикосновения старикан, ковылявший в сортир, смазал рукой по загривку. Ким перелег головой к окну, опять начал соскальзывать в сон. Великая вещь современная химия! Он знал,
* *
Люц Шафус устроил в Бобуре огромную международную фотовыставку. Полэтажа. Фирма Кодак была спонсором.
Ким получил приглашение выступить на конференции, плюс - билет на самолет. Он провел март в Париже и в Нью-Йорк вернулся вместе с Дэз.
Прошлое было, если и не забыто, то обезболено. Он не мог без нее, она не могла без него. Счастье на самом деле всегда дико банально. Слова старой песни звучали ужасно, но мелодия, развитие темы, стала еще лучше.
Дэзирэ опять была юной и свежей проказницей, упорной теннисисткой, своей в доску, трогательной мамой Дэйзи, бесстыдной наложницей и заботливой хозяйкой. Теперь она хотела всё делать для него сама и все с ним делить на два. Готовить она так и не научилась, но их чердак стал уютнее. Она могла отныне при желании выиграть у него сет, она терпеливо исправляла его ошибки во французском, он стал лучше плавать, но они пили больше, чем год назад, покупали дурь, а когда были деньги - кокаин. Колин Уилсон был забыт вместе с Кастанедой, но она продолжала носить в кармане крупный осколок цитрина, при днем свете золотисто-лимонный, при электрическом - кроваво-оранжевый. Цитрин защищал её от сглаза, дурной энергии и приступов булимии.
Боже! Всё было так просто и так по-идиотски прекрасно! До него дошло, что там, где он открыт ужасам и печалям, его прикрывает Дэз. И точно так же, он был ей нужен для защиты от страхов, для того, чтобы и её энергия не вытекала впустую. Потомок Солона был прав: люди - половинки друг друга, и со стороны разреза, разъятия - уязвимы, распахнуты всем бедам. Чтобы обрести силу и уверенность, нужно к слабости прибавить слабость, сойтись, соединиться этой обнаженностью, этими рубцами и, как две половинки грецкого ореха, снова замкнуться в целое... Со стороны пола человек слаб, но лишь когда был обращен вовне, и силён, когда замыкался со своей половинкой, становясь ею, им, целым.
Конечно, теперь Ким ждал подвоха судьбы, удара в спину - je panique quand tout va bien - но после лета во Франции, раскаленных улочек Грасса, горячей черепицы Авиньона и деревенской тиши рыбацкого поселка в заливе Морбиьон, наступила асфальтовая, небесам распахнутая, нью-йоркская осень, и их жизнь начала устраиваться, принимать наконец форму, он получил заказ на репортаж от "Вога", а Дэз решила открыть небольшую галерею. Отец дал ей деньги, не вникая в детали, "Платит мне, знает за что", сказала она. Потом пришла зима, первый вернисаж, из России доносились всё более и более немыслимые новости, он отправился на репортаж в Берлин, оттуда в Прагу, но в Москву ехать не хотел, хотя предложения были самые заманчивые и невероятные.
Прошел год. В какой-то момент он понял, что слишком расслабился, размяк, что твоя горбушка в луже, растолстел, потерял реакцию. Снежок, каннабис, в замороженных стопках ледяная водка под балычок - на Брайтоне теперь коптили всё подряд: окорока, рыбешек, сыры, родных мам, старые шузы... Он немного задыхался, Дэз над ним посмеивалась, а один раз чуть не загнулся с ней в постели.
В больницу, даже на три дня, он лечь отказался. Да и медкард, страховки, у него не было. Какое-то время сидел на режиме, no salt, no animal fat, сбросил семь кэгэ, начал бегать три, потом пять дней в неделю. Но в атлета он не превратился. Потихоньку опять начал смолить, сворачивая генерала Гранта в трубочку, занюхивать, когда была капуста, благо Дэз, время от времени, приносила домой зелень авоськами...
Потом была дыра. Красивая черная дыра с рваными краями. Никакой работы. Zero. Дэз бухнула все оставшиеся деньги в небольшое масло Брака. Брак оказался с браком: подделка.
Вонг советовал вернуться в Париж. Там Кима знали, там у них по крайней мере была своя квартирка... Ким мог устроиться в редакцию, к тому же Жан-Клоду, тот звал его не раз...
Но правила игры изменились. Теперь для того, чтобы получить заказ на репортаж, нужно было сгонять домой, в Москву, в Питер, в Астрахань, куда угодно - на восток.
– Il faut te recycler, - сказала ему Мари-Элен, когда он ей позвонил.
То же самое объявил и Люц:
– Ты меня прости, но твоя репутация ... рассыпалась вместе со Стеной. Не твоя одна, конечно. Но ты теперь в архиве. Если сделаешь два-три репортажа из России, тебя... реанимируют. Нет - сам понимаешь... Но я думаю, что если бывший бунтарь, чьи снимки печатали по всему миру, сделает теперь портрет Горби, успех будет..., ну скажем, солидный.
Люц, в разговоре, любил делать паузы.
– Тишина,- утверждал он,- дыра меж слов, действует сильнее цитат из Гёте...
Дэз говорила, что он просто тугодум.
– И дикая зануда,- добавляла она.
* *
Ким сидел, закутавшись в одеяло, неподвижно глядя в окно. Ночь светлела, "боинг" со скоростью 18 км в минуту врезался в рассвет. По проходу прошел, тряся головой, с трудом сдерживая зевоту, стюард. Вернулся, повис над Кимом.
– Господин желает чаю? Кофе? Завтрак будет через час.
Ким попросил большую чашку кофе. No milk.
Если не двигаться, не шевелиться, было вполне сносно.
– I'm OK,сказал он сам себе и тут же скорчился. Ложь отозвалась болью в висках. Затылок опять превратился в северный полюс, в тюбетейку льда.
Конечно, всё дело было в ней, в России... Столько лет, молекула за молекулой, в памяти уничтожалось прошлое. Кассета с прошлым гонялась справа-налево, слева-направо. Перегретая стирающая головка работала на всю мощность. Хрен сотрешь! Оно всё время выскакивало из-за угла, это прошлое. Как та бабенка с кошелкой в Яффе - не дать не взять тётя Фрося из инвалидной конторы. Или где-нибудь в Нью-Джерси, дождливым осенним днем, на каких-нибудь, заросших метровой крапивой, подъездных путях, призрак счастливого детства - па шпалам, бля, па шпалам, бля, па шпалам... Да и на Луаре, когда не лезет в глаз очередной королевский замок, пейзаж такой средне-русский...
Когда пространство превращается во время, в прошлое время, от него трудно избавиться. Его слишком много, этого прошлого. Оно безумно насыщено. Целая страна, целый мир съеживается до этого passe. У него вес сверхтяжелых металлов, плотность, как внутри лампы Алладина. Невозможно, когда оно в тебе, внутри тебя, иметь собственный центр тяжести. Оно перевешивает. Во всех случаях. Во всех вариантах. Такое прошлое держит тебя, не выпуская.
Настоящее тогда становится нереальным, радужной плёнкой, прилипшей к поверхности галлюцинаций. Взаправду зацепиться за настоящее, удержаться в нем - становится невозможно.