Пастух Земли
Шрифт:
И с течением веков в сознании соплеменников образ Тархуна слился с образом самого Бхулака — легендарного вождя и героя. Такое случалось не в первый раз, и сам он относился к этому спокойно — знал, что никакой он не бог, но нужно же людям во что-то верить…
Между тем голос мастера окреп, песня стала громче:
Лишь Кумарби один
Мог замыслить подобное зло:
Он, кто бога Грозы породил,
Породил и
Бхулак задумался о том, кем же тогда в этой истории мог быть Кумарби, отвергший Отца своего и породивший сына, которого ненавидел настолько, что, будучи не в силах победить его сам, создал для этого кошмарное чудовище. Оплодотворив семенем своим священную Скалу.
Со Скалой сочетался Кумарби,
И оставил он семя в Скале.
Сочетался пять раз со Скалою,
Десять раз со Скалой сочетался…*
И родила Скала в положенный срок жуткого великана Улликумми: громадное каменное чудовище, разумное, исполненное злобой к богам, людям и всему миру, и при этом слепое и глухое.
Человек этот глух,
Ничего он не слышит.
Человек этот слеп,
Ничего он не видит.
Милосердия нет у него! *
Тархун был побеждён Улликумми, но вновь собрался с силами и, с помощью других богов, одолел-таки монстра, подрезав ему ноги медным серпом и тем лишив его связи с питавшей его силой землёй.
Что-то это Бхулаку напоминало… Сто пятьдесят лет назад Поводырь тоже породил в тёмной бездне небес жуткого каменного великана и обрушил его на лицо Земли, чуть не погубив весь мир, да и Бхулака заодно.
Но ведь Поводырь и сам есть создание тьюи, непостижимый уму человека механизм. Так получается, он и есть Улликумми? А тьюи тогда — Кумарби, воплощённое зло? Но кто же тогда Ану, Отец богов?..
Шум снаружи нарушил течение его мыслей. Услышал его и Аказази, прервал пение, поднялся с места и прохромал к двери, выходившей прямо на мощёную булыжником улицу. Когда он открыл дверь, в дом ворвался гомон толпы. Медник вышел и вскоре из-за двери послышалось, как он в чём-то горячо убеждает людей, которые отвечают недовольными криками.
— Они говорят, что ты — посланник зла, — встревоженно заговорил Аказази, вернувшись в дом. — Так сказала им одна старая женщина. Лувии сами, как старухи — верят всему и всего пугаются.
Он называл местных жителей хеттским словом. Бхулак мысленно пожал плечами: для него все эти люди ещё вчера были одним народом. Они и оставались таковым…
— Я поговорю с ними, — сказал он, поднимаясь.
— Берегись! Они злы, потому что боятся, — предупредил мастер, но Бхулак успокоительно положил ему руку на плечо и вышел на улицу.
За века, конечно, люди здесь сильно изменились: высокие светловолосые соплеменники Бхулака
Он мог бы и теперь обратиться к ним, и вскоре их глаза зажглись бы верой в него, а лица выразили бы готовность идти вместе с ним хоть до небесной обители богов, хоть до преисподней. Но для нынешнего его дела люди эти никак не пригодятся, так что следовало просто успокоить их.
— Что вам нужно? — обратился он к стоящей впереди согбенной старухе с выпирающим из-под головной накидки крючковатым носом, над которым яростно сверкали глаза.
— Чтобы ты ушел! — злобно взвизгнула та.
— Почему?
— Сам знаешь — тебя прислал Кумарби, чтобы погубить всех нас!
Толпа отозвалась встревоженными криками. Видимо, эта старуха имела немалый авторитет. Такие провидицы были непременной принадлежностью всех здешних поселений, и иногда их предсказания действительно были удивительно точны. Сейчас Бхулака поразило, что обвинения пожилой дамы так хорошо совпали с его собственными недавними мыслями. Может она, сама того не ведая, как-то сумела подключиться к сознанию Поводыря и что-то усвоила оттуда — хоть и в меру своего разумения?..
— Ты ошиблась, — ответил он спокойно.
— Нет! — взвизгнула бабка. — Уходи сейчас же, иначе мужчины убьют тебя!
Они могли, и Бхулак знал это. Он не взял с собой кинжал, да тот бы и не помог ему отбиться от довольно большой толпы. Но почти все, кто стоял сейчас перед ним, даже старуха, были его детьми, что полностью отдавало их в его руки.
Уйдя в себя, Бхулак пропел Песню. Чуждый, нездешний ритм мгновенно ввёл всех его стоящих тут потомков в состояние транса. Те же немногие, на кого песня не подействовала, оглядывались на своих вдруг застывших соседей с недоумением и испугом.
Теперь пробуждённым надо было произнести формулу инициации. Но делать этого Бхулак не стал: ему нужно было сейчас не подчинять их, а лишь отвадить. Вдобавок каждого инициируемого следовало назвать по именам, которых он не знал. Поэтому он просто несколько секунд подержал их в трансе и отпустил, издав ещё один краткий звук.
Теперь Бхулак мог в любой момент инициировать уже пробуждённых — только вряд ли ему это когда-нибудь понадобится. И они жизнь проведут в томлении неосознанного сожаления о несоединении с праотцом.
Такова, значит, была их судьба.
И все они спокойно разошлись по своим делам — старуха тоже. Несколько оставшихся потоптались с ошеломлённом видом и тоже ушли. Мостовая перед домом опустела, по ней проскользнула юркая ящерица.
— Я знал, что ты бог, — глядя на Бхулака горящим взглядом сказал так и простоявший всё это время посередине комнаты Аказази.
Его изуродованное лицо приняло выражение вдохновенной решимости и стало почти прекрасным.
— Это не так, — покачал головой Бхулак.