Пастух

Федин Константин Александрович

Масла в огонь подлил Ларион. На засидках он сказал мужикам, посасывая цигарку:

— Эх, деревня! Верно говорят — темнота. Проска от него брюхата ходит, а люди все судят — кто да что. Он в Проску-то зачем стрелял? С дороги хотел устранить перед свадьбой. Не вышло — так он и кончил с собой. Отца своего боялся, что откроется.

Выходило как по-писаному. Кочаны поверили Ларнону во всем и дружно, без сговору, ощетинились на Проску.

Вскоре мир собирал по дворам хлеб для расчета с Прокопом за пастьбу. Когда

пастух завязал свои мешки, старик Хотей-Жук, доводившийся Прокопу дальней родней, сказал:

— Мужики говорят насчет Проски, путает она ребят, Прокоп. Хорошие ребята пропадают.

— А я Проске муж, что ль? — спросил Прокоп.

— Ты ей замест отца, твоя власть. Мужики говорят, пускай Проска уходит из деревни, куда захочет, подальше от греха.

— Ловко удумали! Поди скажи Проске, — засмеялся Прокоп.

— Смеяться ты оставь, Прокоп. Этого сраму у нас отродясь не было, сам знаешь. Деревня…

— А чего деревня па разбойников смотрит? — закричал Прокоп. — Разбойников прикрываете, которые в людей стреляют, а меня учить хотите?

— Ты на деревню не говори, — сказал Жук, строго вглядываясь в пастуха раскосыми карими глазами.

— Сами за своими девками глядите, я Проску в обиду не дам!

И, подойдя к Жуку поближе, Прокоп сиял шапку, размашисто перекрестился, хрипло, потихоньку сказал:

— Святой крест, коли тронете Проску — уйду от вас,

Страшней этой угрозы ему, видно, не пришло ничего

на ум, он повернулся и, не захватив мешка с хлебом, пошел.

— Хлеб-то когда возьмешь? — крикнул Жук.

Прокоп махнул рукой.

— Против мира, Прокоп! — опять закричал Жук.

Прокоп остановился, немного оборотясь к Жуку, привыкшим кричать звонким голосом, легко, без усилия хватил.

— А мне на мир…

5

В холода, незадолго до снега, Аверя пришел на родные места. Его видали то на Коротких Лугах, то в Комитетском лесу, на речке под Кручей, у самых Кочанов.

Дни и ночи он палил костры, лежал у огня — громадный, взбухший, закутанный в тряпье, обросший седыми косицами. Проезжие иной раз подавали ему хлебушка, од мычал что-то непонятное, и взгляд его был бесцветен, пуст.

Заснув однажды у огня, он сжег себе руку, рука распухла, еще больше налилась водой, потом пузырь прорвался, обнаружилось мясо. Аверя искал лечебную траву, скитался по болотам, но травы гибли, побитые заморозками, и, чтобы утишить жар, он прикладывал к ране мох.

По ночам нельзя стало спать — все чаще набегали с болот волки, — надо было держать большой огонь, боль в руке не унималась, мясо начало гнить.

Аверя не переставал искать траву, бегал по лесу тяжелой грузной рысцой, покачивая больную руку. Устав бежать, он прислонялся к дереву и слабо, протяжно, по-птичьи стонал:

— Оу-у-у! У-у!

Первый снег

затушил у Авери костер, трута у него не осталось, ои не мог раздуть огня, мешал кашель. Стоя на коленках над кучею отсыревшего угля, он силился перехватить кашель, отдышаться и с каждым новым приступом упирался здоровой рукой в угли, поджав больную руку к груди. Из заплывших маленьких глаз его сыпались раздельные, мелкие, будто сухие горошинки, слезы; сведенный судорогой кашля, он приникал к земле, и было похоже, что он молится.

Бросив костер, Аверя выбежал на дорогу. В поле, занесенном снегом, один на один с царапавшим землю ветром, Аверя кричал чуть слышно:

— Карау-ул!

Две-три подводы, свернув с дороги, быстро укатили от него: люди приняли Аверю за безумного.

Он волочился по снегу, оставляя широкий сплошной след, стон его делался все слабее, наконец он упал.

Полузамерзшего его подобрали кручинские мужики, отвезли к себе в деревню, там кто-то взял его в избу.

Но долго держать Аверю охотников не нашлось — он был грязен, гнилая отмороженная рука его наполняла избу зловонием, он все время стонал, и кашель его не унимался.

Через неделю Аверя опять очутился на улице.

Тогда он пошел к сыну…

Прокоп застал его в кухне, вернувшись от Хотея-Жука. Аверя лежал на полу, около печки.

— Не умер еще? — спросил Прокоп, остановившись в дверях.

Он подошел к отцу, нагнулся, заглянул ему в отекшее лицо, тихо сказал:

— Кочедык мой принес? А? Промотал кочедык, вор? А?

Аверя жалобно застонал, неуклюже перекрестился здоровой левой рукой.

— То-то! — сказал Прокоп.

Он разрыл тряпье на больной руке отца, покачал головой.

— Живого тебя червяк ест. В пунте не был, у фершала?

Он достал из печи горшок с картошкой, намял ее, сел за стол и молча долго жевал, глядя на отца. Наевшись, он отыскал жаровню, вытряхнул из горшка остатки картофеля, поставил жаровню перед отцом на пол. Подумав, он дал ему свою ложку…

На другой день Прокоп сказал Авере:

— Меня самого отсходова скоро выживут. Пойдем.

Он повел отца через деревню, в поле, там попутчики подвезли их в волость.

В тесной, прокуренной горнице Совета Аверя улегся на полу, Прокоп подсел к мужикам.

За загородкой, между столов с ворохами бумаг, в телефонную трубку кашлял и кричал председатель.

Мужики терпеливо ждали, когда он докричится, недоуменно и чуждо смотрели на бумаги. Председатель задыхался, откашливался в платок, зеленое, худое лицо его дергалось, он изо всей силы кричал:

— Буда?.. Дайте Дорогобуж!.. Это что? Дорогобуж?.. Не слышу!.. Не слы-шу! Буда?.. Клетки?.. Это Клетки?.. Дайте Буду!.. Дорогобуж?.. Буда?.. Клетки?..

Он совсем закашлялся, повесил трубку, упал на скамью. Отдышавшись, он махнул рукой.