Пастыри. Черные бабочки
Шрифт:
За месяц, прошедший с ухода жены, шикарное обиталище семьи преуспевающего бизнесмена превратилось в настоящую помойку. Василий пил, пил крепко, с головой нырнув в мутную воду болотца под названием «запой».
Когда закончились последние деньги, он впервые посетил «обитель скорби» – ломбард. За хорошие швейцарские позолоченные часы – подарок коллег на пятилетие фирмы – ему предложили всего пятьсот долларов. И напрасно Бутырин бил себя в грудь, доказывая, что это настоящий «Ролекс», и цена ему как минимум пять, а по максимуму и все десять тысяч зеленых.
В конце концов
Походы в ломбард вскоре стали постоянными. За три недели Василий спустил все, что было в доме более-менее ценного, включая «арамановский» серебристый костюм и куртку из бизоньей кожи.
Окрестные алкаши теперь паслись у Бутырина, точно в пивнушке. Квартира превратилась в хлев. Заляпанный пол, немытые кастрюли и сковородки со следами засохших явств на стенках и гари на днищах. Исцарапанный кухонный стол, сломанные стулья, облеванный ковер в зале, непристойные каракули на обоях – и бутылки, бутылки, бутылки...
Батареи стеклянных «несдаваемых» бутылок от водки и вина занимали полкухни, мятые пластиковые пэтфы от пива валялись повсюду, постоянно попадаясь под ноги. Бутырину в редкие минуты хорошего настроения, вызванного «правильной» опохмелкой, очень нравилось пинать коричневые гулкие баллоны и хохотать, глядя, как они летают по всей квартире.
В душе он понимал, что такая жизнь долго продолжаться не может. «Или я сам помру, отравившись какой-нибудь дрянью, или меня зарежут, или что-то произойдет», – часто думал Василий, скрипя зубами, и тут же из глубин отравленного алкоголем сознания возникала другая мысль: «Не ври себе. Ничего не произойдет. Тебя прокляли, сглазили, околдовали, заморочили. Помнишь ту девчонку? А вдруг она действительно – ведьма?»
«Ту девчонку» Бутырин помнил...
...Это случилось прошлой весной. Стоял теплый, пронзительно-синий апрель. Снег стаял недавно, но город уже просох, и на выпуклых спинах газонов сигнальными весенними огоньками вспыхнули желтые цветы мать-и-мачехи.
Слетав на два дня в Дюссельдорф, где он провел весьма удачные переговоры с крупной фармацевтической фирмой, Бутырин возвращался из Шереметьева в приподнятом настроении. Протокол о намерениях немцы подписали без звука, составлением дилерского контракта займутся юристы, и к середине лета можно уже рассчитывать на первые поставки.
«Куплю наконец-то нормальный дом! Ну сколько можно жить в этом вонючем городе. И Алька будет довольна...» – мечтал Василий, небрежно стряхивая пепел прямо на пол свой шикарной девятьсот восьмидесятой «Вольво». Машину эту, американскую по дизайну и европейскую по качеству, Бутырин любил нежной любовью, поэтому водителю, малоразговорчивому хлопцу из отставных офицеров, курить в салоне запрещалось строжайше, и тот лишь грустно потягивал носом ароматный дымок настоящего, «родного» «Данхилла».
Ленинградка встретила Бутырина вечной пробкой, и он скудно выругался, поглядев на часы – минут сорок жизни теперь псу, а точнее, вот этой толпе автомобильных идиотов под хвост...
Московские нищие, изобретательные, как архимеды, давно уже освоили весьма прибыльный вид попрошайничества – «дойку» машин, застывших
Сидит в неге кожаного салона, приобняв длинноногую красотку, какой-нибудь довольный собой бизнесмен средней руки, на чьем знамени золотым по золотому начертано: «Жизнь удалась!» Солидно урчит двигатель дорогой иномарки, приятные запахи достатка витают во чреве ее, создавая непередаваемую ауру удовольствия, от которой рот сам собой расплывается в блаженной улыбке...
И тут в тонированное стекло этого личного передвижного рая стучится чумазый мальчуган с заплаканными, иконописными глазами и показывает картонку с неумелой надписью: «Мама забалела! Памогите пажалуста!»
Нет, двоим-троим из десяти произвольно выбранных предпринимателей, безусловно, будет глубокого начхать на юного коллегу Паниковского. Их сердца в жестоких битвах эпохи первоначального накопления капитала огрубели настолько, что само понятие «жалость» для них значит не более чем какая-нибудь «конвергенция».
Но остальные! Эти помягче, посовестливее – ну, россиянские же люди! И вот уже с приятным шорохом опускается стекло, и в грязную ладошку мальчика ложится зеленоватая купюра с портретом давно умершего президента чужой заморской державы.
Не был исключением из общего правила и Бутырин. Учительские гуманитарные корни крепко держали Василия, и сострадал нищим он вполне искренне. Сострадал – и подавал щедро, от души.
Побирушки пробирались сквозь строй разномастных машин, заискивающе заглядывая в приоткрытые по случаю теплой погоды окна. К Бутыринской «Вольво» сперва подъехал безногий парень в грязном камуфляже, затем подошла худая бледная девица с младенцем на руках. Василий, выкинув сигарету, вручил калеке и молодой мамаше по полтиннику баксов и почувствовал себя Саввой Морозовым и Джорджем Соросом одновременно.
И тут за синеватым стеклом возникла девочка лет двенадцати. Угловатый силуэт ее странно не понравился Бутырину, но он тем не менее снова полез в бумажник. Опустив окно, Василий протянул нищенке купюру, и только тут до него дошло, что никакая это не попрошайка.
Девочка, одетая в кожаную курточку и круглую кожаную же шапочку, явно не нуждалась в подаянии – это было заметно и по выражению лица, и по тому, как уверенно она двигалась, и самое главное – по глазам.
Большие, волчье-желтые, шальные и тревожные, они заглянули в самую душу Бутырина, заставив его непроизвольно вздрогнуть.
– Чекань, крумило! – брезгливо отодвинув руку Василия с зажатым в ней полтинником, произнесла девочка.
– Чего? – не понял он, удивленно разглядывая свою визави.
– Лыпень, зырки завей, – презрительно улыбнулась желтоглазая, – жива твоя глохает. Табынь!
И девочка сделала странное движение руками – точно набросила на Бутырина невидимый платок или сеть.
– Э! Ты что, ненормальная? – Василий наконец убрал деньги и отодвинулся вглубь салона, – шарики за ролики заехали?
– Ладень! – звонко крикнула девчонка, хлопнула в ладоши и быстро ушла, грациозно огибая замершие автомобили.