Пастыри. Четвертый поход
Шрифт:
– Привет! Это тебе... – беспомощно пролепетал он, протягивая Яне три бордовые розы.
– Пр-вет! Ух ты... – Коваленкова интригующе посмотрела на замявшегося Илью сквозь челку и хихикнула: – Ну все! Р-мео и Джль-етта, сц-на под бл-коном...
– Да я же от души! – почти обиделся Илья.
– Все-все... Сор-ряйте, сэр. Сп-сибо, оч-пр-ятно мне. Ль-блю розы, – Яна подхватила своего кавалера под руку, и они двинулись в сторону сонг-бара...
...До выступления загадочной Пелагеи оставалось еще полтора часа. В низеньком зальчике «Ночного блюза» стоял тот неповторимый аромат, который отличает небольшие уютные заведения
За небольшой стойкой колдовал лохматый, как хиппи, бармен. Тяжелые дубовые столики по большей части оказались заняты, и Илья с Яной с трудом нашли себе место у колонны, сбоку от крохотной, полукруглой сцены, над которой возвышалась стойка микрофона.
Чернявая смазливая официантка принесла меню, выразительно повертела круглой налитой попкой перед Ильей, но он после Вики из «стекляшки» на брюнеток даже смотреть не мог – тошнило.
Пока они ждали заказ, Яна в своей обычной манере быстро-быстро вывалила на Илью последние новости.
Из «м-нтовки» она уволилась – «Все, не м-гу бль-ше!» Стаж, послужной список и звание давали ей право на бесплатное поступление на второе высшее по специальности «юриспруденция», чем Яна и поспешила воспользоваться, подав документы на заочный юрфак бывшей «плешки».
– С-час я пока кн-сль-тантом по кр-м-налу устр-илась, в ф-ир-му тут одну. Ник-кузич п-мог. А в-бще д-маю но-тар-усом ст-ать... Пр-ставл-ешь, с л-г-педом з-ни-маюсь!
– И как успехи? – поинтересовался Илья.
Яна, откинув со лба челку, кольнула его взглядом своих нестерпимо синих глаз и, смешно двигая губами, плавно пропела:
– Если-и ста-араться, полу-учается, как у за-аики...
И тут же добавила в своей обычной манере:
– А ее-ли не-ст-раться, все нр-мально! Ве-дь все ж п-нятно, да?
Илья кивнул.
– Вот, а эт-ж гл-вное – чтб т-бя п-нимали, – уверенно закончила Яна.
Они пили обжигающий кофе, и его жар словно бы растапливал невидимый ледок между ними. Исчезала настороженность, таяла неловкость и отчужденность. Но Илья все равно слишком хорошо помнил слова, сказанные Яной в оружейной графа Торлецкого, когда он так неуклюже, по-дурному попытался приударить за понравившейся ему девушкой: «Соплив ты еще – к милиционершам клинья подбивать». Он тогда, помнится, сильно возмутился: «Это я-то соплив? Да тебе лет-то сколько?!», а Яна обворожительно улыбнулась и ответила: «Лет мне не меньше, чем тебе. Но это – не главное. Ты вон с войны сколько лет назад вернулся, а все отойти не можешь... А у нас война каждый день, мы на ней живем, понимаешь?»
Теперь Яна уже не жила на войне, но привычки и навыки, выработанные годами службы в оперативной части, остались с ней, наверное, навсегда. И был среди этих навыков, Илья это чувствовал, и такой – видеть собеседника насквозь, угадывая мотивы и побуждения, им двигающие. Почему-то Илье всякий раз становилось стыдно, когда он думал об этом...
И все же, все же лед таял. Они уже болтали, как хорошие приятели, они уже рассказывали друг другу о себе. Илья удачно ввернул парочку кстати подсказанных котом Баюном анекдотов, Яна звонко смеялась, подтрунивала над своим кавалером, а он в ответ тоже смеялся, и было это так хорошо, так чудно, что хотелось обнять весь мир и сказать: «Люди, я вас люблю!»
Илья боялся, что хрупкое взаимопонимание, возникшее
Когда следом за несколькими колоритными музыкантами на сцену вышла круглолицая улыбчивая девушка с простым русским лицом, каких тысячи, Илья решил, что лучшей компенсацией за потраченное время будет то, что он просидит оставшиеся часы в «Ночном блюзе» рядом с Яной.
Но вот девушка на сцене запела, и все – низкий шершавый потолок, столики с посетителями, кирпичные стены и даже Яна – исчезло для Ильи, перестало существовать.
Пелагея пела, легко беря три октавы. Своим удивительным, чарующим, берущим за душу голосом она творила настоящие чудеса. В ее песнях, в общем-то простых и бесхитростных, народных по большей части, жила целая Вселенная.
У Ильи мурашки забегали по спине от, казалось, навечно скомпрометированной пьяными компаниями «Любо, братцы, любо...». Пелагея пела, – а он словно видел наяву и берег, покрытый сотнями «порубанных, пострелянных людей», и жену, которая «поплачет да выйдет за другого». Финальный куплет добил его окончательно:
Кудри мои росы,Очи мои светлыТравами, бурьяномДа полынью порастут...Кости мои белые,Сердце мое смелоеВороны да коршуныПо степи разнесут...В перерыве между песнями он глянул на Яну – у бывшей оперативницы в глазах стояли слезы. Она заметила, что Илья смотрит на нее, и тихо сказала ровным, спокойным голосом, каким говорила только в минуты сильных эмоций:
– Пелагея лет в двенадцать, по-моему, выступала на дипломатическом приеме в американском посольстве. Она пела, и все плакали. Слов почти никто не понимал, но все равно плакали. А потом кто-то из посольских сказал: «Что же это за народ такой, у которого дети ТАК поют?!»
Потом было еще много песен, и веселых, и грустных. И всякий раз, когда под хлопки публики Пелагея выходила к микрофону, у Ильи внутри все сжималось в предчувствии встречи с новым, неизведанным миром ее песен, миром, демиургом которого была эта улыбчивая девушка с простым русским лицом...
...Когда они, уже в двенадцатом часу, покинули гостеприимные стены «Ночного блюза» и вышли на похрустывающий ледком тротуар, Илья понял, что для него отныне Яна Коваленкова будет ассоциироваться не с ментовскими сериалами и стреляными гильзами, а с песнями Пелагеи. Он посмотрел во влажно поблескивающие в свете фонарей глаза девушки и ощутил, как в душе рождалось новое чувство. Теперь его жизненной целью, его долгом, смыслом его существования стало сделать так, чтобы эти глаза наливались слезами лишь от полноты чувств, вызванных прикосновением к миру прекрасного, – и ни по какому иному поводу...