Патриоты
Шрифт:
– Ладно будет?
– спросил музыкант, кончив играть.
– Ладно...
У корейца были с собой початок вареной кукурузы и немного бобового творога.
– Хоцице покушать?
– спросил он ласково.
Корж отказался. Он даже отвернулся, чтобы не видеть, как тают желтоватые мучнистые зерна, но и смотреть по сторонам было не легче. Дятел доставал из коры червей. Промчалась белка-летяга, жирная, пестрая. Корж посмотрел под ноги: толстенькая гусеница грызла лист. Даже ручей бормотал противным, сытым голосом. Все вокруг ело, жрало,
– Кто вы такой?
– спросил он грубовато.
Кореец прищурился.
– Странно... Кажется, это не запрещенная зона... Ну, предположим, механик...
– Все мы механики, - сказал Корж сумрачно.
– Ваша фамилия?
– Ким, Афанасий.
– Я партийность не спрашиваю.
– Ким - это фамилия. По-нашему - золото.
Корж задумался.
– Послушайте, - заметил кореец рассудительно, - вам будут из-за меня неприятности. Я член поселкового Совета. У нас пахота. Вы не имеете права меня останавливать.
Он говорил убедительно. Корж и сам понимал - придирка была никчемной. Следовало тотчас отпустить этого ясноглазого, стриженного ежиком парнишку. Он чувствовал усталость и стыд, но какое-то нелепое подозрение не позволяло ему отступить.
– А что в мешке?
– спросил Корж, чтобы спасти положение.
Механик молча вынул тракторный поршень, укутанный в паклю. Поршень был старый, марки Джон-Дира, очень редкой в этих местах.
– По блату достал - сказал парень горделиво.
– Знаете, как теперь части рвут.
Они поговорили еще немного и разошлись. Кореец заиграл снова.
Унылые гортанные звуки дудки долго провожали Коржа. Но когда оборвалась последняя дрожащая нота, он остановился, снова охваченный подозрением. Шли же вот так, с узелками, косцы... Музыкант... Блиошка... При чем тут поршень Джон-Дира?.. Провел, как перепела, на дудку...
Спотыкаясь о корни, он бросился к мельнице. Музыкант не спешил. Он шел, волоча по тропинке ивовый прутик. Зеленая дудка торчала под мышкой.
Он с любопытством взглянул на маленького запыхавшегося красноармейца.
– Стой!..
– крикнул Корж.
– Стой! Есть вопрос... Вот вы механик... А откуда у вас этот поршень?
– Не понимаю... То есть из склада.
– Я спрашиваю - из Сталинграда или из Харькова?
– Аттестуете?
– Нет... в порядке самообразования.
– Не знаю... Кажется, харьковский.
Корж облегченно вздохнул. Маленькие крепкие ноздри его раздулись и опустились... Веселые лучики разбежались по обветренному лицу. Он выпрямился, точно нашел точку опоры.
– А с каких это пор "ХТЗ" ходят с поршнями Джон-Дира?
– спросил он почти весело.
– Цубо!
– крикнул кореец и ударил пса в бок.
Рыжий отбежал на почтительное расстояние и горестно взвыл.
– Разрешите идти?
– Да... На заставу.
И они пошли. Через осинник, где орали дрозды, по зеленым мокрым хребтам "Семи братьев", мимо пади Кротовой, полной холода и грязного
7
Никогда еще Сато не видел таких странных городов, как Цинцзян. Весь, от крепостной стены до собачьей будки, он был слеплен из глины. Пулеметная очередь прошивала любую башню насквозь. И люди, создавшие эту смехотворную крепость, еще верили в ее силу, каждую весну строители замазывали трещины, пулевые дыры и восстанавливали отвалившиеся углы.
Впрочем, за пять месяцев жизни в Цинцзяне Сато еще не успел разглядеть город Как следует. Солдатские сутки похожи на ранцы, в которых есть все, кроме свободного места.
С тех пор как переселенцы разместились на землях возле Цинцзяна, отряд не знал ни одного спокойного дня.
В окрестностях поселка жили прежде огородники-маньчжуры и десятка два семей "росскэ", принадлежавших к какой-то странной секте "стару-о-бряцци". Пришлось потратить немало времени, чтобы заставить их потесниться. Половина маньчжур, несмотря на приказ, запрещающий массовые передвижения по провинции, ушла в горы, к партизанам.
"Росскэ" вели себя совсем странно. Старики надели на себя длинные белые рубахи с черными крестами на груди и легли живыми в гробы. Они не хотели давать объяснения и отказались отвечать даже самому господину поручику, спросившему упрямцев на чистейшем русском языке: "Эй, казака! Циго вам хоцице?"
Солдаты лопались от смеха, когда бородачей, неподвижных, как сушеная камбала, вытряхивали из гробов на повозки и увозили на другие участки.
В конце концов такая возня надоела господину поручику. Он выбрал несколько наиболее упрямых стариков, плевавшихся при виде солдат, и велел их расстрелять, не вынимая из гробов.
После этого все быстро уладилось. Уцелевшие "росскэ" сами запрягли быков и ушли на юго-восток, демонстративно сняв с домов даже двери.
Вокруг Цинцзяна поднялась первая зелень, взращенная переселенцами, и солдаты вернулись к обычным занятиям.
Как отмечал господин лейтенант, просматривавший каждый четверг солдатские дневники, записи Сато стали значительно содержательней. Он усвоил уже две главы из брошюры "Дух императорской армии" и мог довольно связно пересказать статью Араки "Задачи Японии в эпоху Снова". Когда солдаты затягивали любимую песню господина поручика "Блещут молнией сабли", голос старательного Сато заметно выделялся из хора.
Сато решительно отказался от дружбы с болтливым Мияко и развязным Тарада. Противно было слушать, когда эти сплетники начинали говорить о продажности министерства иностранных дел или тайком передразнивали господина фельдфебеля. Он дружил только с Кондо - молчаливым грузчиком из Мацуяма. Во-первых, Кондо был земляком, а во-вторых, считался первым силачом во всей роте.