Пауки и мухи
Шрифт:
– Как-то странно? Поясните, пожалуйста.
– Не знаю, как вам сказать. Словно это люди из других краев, из другого времени.
– Римляне? Китайские мандарины? Рыцари в доспехах?
– Нет-нет. Люди, одетые как в начале века. И к тому же крестьяне. Сейчас я уверен: это крестьяне в деревянных башмаках. Я так и слышу их тупой смех, стук башмаков по деревянному полу. Это противно до тошноты.
– А где все происходит?
– В нашей комнате. Вы знаете, как бывает во сне: комната наша, но в ней все по-другому.
– Давайте по порядку. Что вы можете сказать о мебели?
– Сейчас
– Какой он?
– Из темного дерева. Помните картинки из сельской жизни, комнату в деревенском доме, женщина сидит за прялкой? В моих кошмарах наша комната точно такая же. Человек говорит себе: здесь ничего не может произойти, и оттого еще страшнее все, что происходит потом.
– Прекрасно. Еще что-нибудь примечательное?
– Когда я смотрю в окно, я почти никогда не вижу железнодорожные пути. Обычно за окном каналы, низкие, залитые водой поля, море на горизонте.
– Вы жили на берегу моря?
– Какое море? Я из дальней провинции. Никогда не жил на берегу, никогда не видел моря. Я увидел залив Ла-Плата только в Буэнос-Айресе.
– Буду с вами откровенен. Я ничего не могу сделать для вас и могу все. Поймите, вы словно в глубокой яме. Хотите выбраться из нее?
– Еще бы не хотеть.
– Тогда сейчас же поедемте в Турдеру. Уверяю, Сколамьери вас не разочарует. Что я вижу в ваших снах? Я бы сказал, что вы украли их у другого. Что еще? Измена – значит верность. Каналы – плохие друзья. Деревянные башмаки – вы порядком сластолюбивы. Но я тут – не авторитет.
– А кто такой Сколамьери?
– Некий сеыьор, мой друг, который живет в Турдере. Он занимается йогой, наделен даром толковать сны, учит человека дышать, мало ли что. Посоветуйтесь с ним.
– Знаете, дружище, – ответил Рауль, – не сердитесь, но я сейчас не расположен ни ехать в Турдеру, ни открывать душу йогу, или как там зовется этот индус.
Мансилья настаивал, Рауль был тверд; консультацию отложили до другого раза. Когда они расстались, Рауль понял, что сейчас ему не до виноторговли. Он сел в поезд и поехал домой. И еще он понял, что никогда не поедет к йогу, потому что это ему уже ни к чему. Разговор очень утомил его – он устал больше, чем если бы целый вечер ходил пешком по Буэнос-Айресу, собирая заказы, – но вместе с тем принес облегчение. Пелена спала с его глаз.
Застыв на сиденье, усталый, счастливый и чуть растерянный, он размышлял об опасности, которой подвергался. Ему зримо представлялось недавнее безумие – оно как распавшаяся скорлупа, он высвобождался из нее, он был спасен. Теперь ему не хватит всей жизни, чтобы заслужить прощение жены.
Когда он вышел на станции Колехьялес, ему показалось, будто все как-то странно на него смотрят. Он пошел было домой, но подумал, что если человеку кажется, будто на него странно смотрят, – значит, он не в себе; чтобы все прояснить, он направился к газетчику.
Тот тоже посмотрел на него странно.
– Вы еще не знаете, дон Хихена? – спросил он после паузы и указал рукой. – Она перешла вон
В разговор вмешались другие. Они упоминали про машину «скорой помощи», полицейского комиссара, двух санитаров – один из них немного гнусавил, а второй был сыном некой доньи Рамос, о которой Рауль слышал впервые. А люди утверждали с пеной у рта, что санитар – непременно сын доньи Рамос. Рауль понял, что должен идти в комиссариат, но, словно влекомый непреодолимой силой, направился домой. Он шел ничего не видя, точно автомат, запомнил только, как при переходе через улицу Федерико Лакросе его обругали из проезжавшего грузовика. А потом он услышал еще один голос, близкий и ласковый. Непонятно как он очутился в комнате сеньориты Криг. Старуха смотрела на него своими тесно посаженными глазами, ее мокрые губы шевелились, показывая неровный ряд зубов, она улыбалась ему и повторяла:
– Вы расстроены? Это пройдет.
– А вы откуда знаете? – спросил он.
– Как же мне не знать? – отвечала старуха. – Я все скажу, дорогой мой друг, только не сердитесь. Между нами не должно быть недомолвок. Рауль, я вас люблю.
– Сейчас не время, – запротестовал он.
– Самое время, – нежно возразила старуха, и он ощутил ее дыхание. – Я хочу, чтобы вы знали все с самого начала, и хорошее, и плохое. Мне не надо следовать хитрым планам, я ничем не рискую. Уже давно я раскинула свои сети, и уже давно вы попались. Думаете, что живете, как вам хочется, порхаете здесь и там? Пустое. Клянусь, вы попались в сеть, если так можно сказать; вы в моей власти. Не сопротивляйтесь, не сердитесь. Известно ли вам что-нибудь, драгоценный Рауль, о передаче мыслей? Было бы трогательно, если бы вы не поверили, но, впрочем, вы трогательны всегда. Передавать мысли, передавать сны собачке, вроде Хосефины, или людям, вроде вас, вроде вашей жены, – одно и то же. Что и говорить, попадаются бунтари, неприятные типы, от которых в конце концов устаешь. Я хотела только, чтобы ваша жена оставила нас в покое. Ни в какую. Не было силы в мире, способной оторвать ее от вас. И все же вы оба, на мой взгляд, не подходите друг другу. Андреа была женщиной лирического склада, ей не хватало тех качеств, которые есть у меня, ее характер не гармонировал с вашим, трезвым, материальным. Не упорствуйте, не тратьте слов понапрасну. Не было силы в мире, способной оторвать от вас эту упрямицу, – если не говорить о крайних мерах; потому что подобные характеры, поверьте, всегда готовы прибегать к крайним мерам. Мне пришлось направить вашу жену на рельсы. Хорошо еще, что душа драгоценного Рауля оказалась мягкой и податливой. Я боялась, что он заподозрит неладное, увидев в снах голландские каналы и пригожих молодцов времен моей юности: мне хотелось избавиться от них, но чуть что – и воспоминания возвращались, без сомнения, они оставили в моей душе глубочайший след. Вы обижаетесь на меня за сны, которые я на вас насылала? Это пройдет. Вы еще не любите меня. Поначалу никто меня не любит. Но постепенно я сумею покорить ваше сердце. Вы что-то найдете, правда, Рауль, в своей Элене Якобе?