Пауки
Шрифт:
…Разыскав коров и кобылу, он пригнал их поближе к хижине и, вольный, пошел бродить по горе. На другой день, проснувшись с мыслью о жене и доме, он все же стал придумывать, как бы остаться здесь подольше. День длинный, успеется домой!
Вспомнил о кобыле: пить, верно, хочет.
А ведь сейчас кобылу надо беречь как зеницу ока: жеребая она. Хорошо, если жеребенок пойдет в отца, — отец из царской конюшни, злобный, дикий, другого такого не найдешь!
Разыскав кобылу, взнуздал ее и повел за собой.
Вынес из расщелины, как и вчера,
Беспокойно поглядывает по сторонам и вдруг замечает идущую к нему Машу. Вздрагивает всем телом, бурлит в нем кровь.
— Маша!
— Раде!
— Опять встретились…
— Ну да, словно ищем друг друга! — рубит молодка.
— Стало быть, так… Хочешь пить…
— Как не выпить из твоих рук, если даже не хочется.
— Дразнишь? — сказал он, игриво поглядев ей прямо в глаза.
Она уловила в его взгляде огонь и страстное желание, какого никогда раньше не видела. «Эх, — подумала она, — настоящий мужчина!» — и придвинулась к нему.
— Ты что возишься с кобылицей? — спросила она.
— Хочу напоить.
— Найдется для нее вода и в другом месте.
— Да не ради нее, ради жеребенка… Не видишь, жеребая? Три раза водил… А жеребец, точно бог сам его вылепил! Кормят хорошо, ретивый, сильный, ненатруженный. Надеюсь, добрый будет жеребенок. Не ради нее привел на водопой — ради жеребенка, право слово…
Говорит он живо, с увлечением, играя глазами, в которых нет-нет да сверкнет молния, голос звонкий, чистый, но внешне Раде спокоен, как сама земля.
Маше странно, что сегодня он так покладист и разговорчив: голубые глаза из-под черных бровей впиваются в его серые, с длинными трепещущими ресницами.
— Напьемся, — говорит Раде, — и кобылу напоим.
Они опустились на землю и лежа напились досыта.
Напоив кобылу, Раде погнал ее в гору, посмотрел вслед, потом, обернувшись, предложил Маше посидеть с ним.
Они сели рядом на пестрящую цветами траву.
Молчали, словно оба собирались с мыслями, и украдкой, нерешительно переглядывались. Раде чувствовал себя сильнее и непринужденней, чем когда бы то ни было.
Со вчерашнего дня его детские воспоминания о Маше созрели — искра, которую он носил в себе, внезапно вспыхнула пламенем страсти, преодолевая стыд и робость.
Маша глядит ему в глаза, она чувствует его власть над собою, его силу, и ей хочется подчиниться этой силе.
Раде лежит на траве у ее ног и, положив голову на руки, смотрит на нее.
— Маша, — говорит он, — зачем ты меня тогда опозорила?.. Ошиблась ты, бежав от неразумного ребенка… Слышишь, и сейчас бы убежала?
— Нет, — отвечает молодка и смеется громко, бесстыдно. — Не убежала бы! — повторяет она. — Не прочь узнать, что может теперь сделать этот неразумный ребенок: мучилась ли бы я с ним, как бывало?..
И смеется, надрывается от смеха.
— А я тебя ради Божицы выкинул из сердца. Только знаешь, вчера ты меня словно зельем
— В добрый час!.. Но зачем я тебе понадобилась?
— Затем, что и жена, — ответил Раде и, вытянувшись, обхватил ее тело. — Чтобы миловаться! — прошептал он. — Назло тебе отомщу, да! да! Ох… уж до чего сладка чужая жена!.. Давай миловаться, Маша!
— Кто нам мешает? — шепнула молодка, сдаваясь, ее помутневшие глаза встретились с его глазами, дрожащими губами она искала его белые чистые зубы. И, отдавшись наслаждению, впилась все тем же помутневшим взглядом в его глаза…
Все же после обеда Раде ушел домой и вернулся на следующий день утром.
Как и сговорились, Маша уже ждала его возле хижины. Раде вспотел от быстрой ходьбы, — он позабыл в спешке снять отороченную скорлатом гуню.
— Отпразднуем нынче свадьбу! — сказал он Маше, приблизившись, и, схватив ее за руку, повел за собой в хижину.
— Ввел я тебя, чтобы знала, куда приходить: ты здесь моя хозяйка — вторая жена!.. А где твой муж? — спросил он.
— Ушел в город.
— Должно быть, дурень.
— Нет, занят своим делом.
— Выйдем, хочу тебя кое о чем спросить! — И закрыл за собой дверь хижины.
Бок о бок отправились они в горы. Раде не скинул торбу, и Маша спросила, зачем он таскает ее с собою.
— Пускай висит, — ответил он задумчиво и, обернувшись к ней, спросил: — Скажи, ради бога, правда ли, что отец Вране пристает к тебе?
— И да и нет.
— Говори начистоту!
— Охочий он до баб, хоть и поп, да и в чем другом никому не уступит… А если уж спрашиваешь, скажу тебе правду. Еще когда венчали нас, позвал меня наверх, подарит, дескать, иконку богородицы на память… Сует торопливо и — целует три раза, мол, как сестру. Помню, лицо у него было такое, словно вот-вот расплачется… Потом, когда мы встречались в церкви или на дороге, поняла до конца, что не отказался бы он от меня, ясно, приглянулась ему… Да бог с ним, не спрашивай! Не хочу я его, подбородок у него висит, как у вола… и пузатый… Ха, ха, ха! — Она разразилась смехом. — Ведь правда — сколько на нем лишнего мяса?
Раде умолк, идет прямиком в гору, Маша следует за ним по пятам и удивляется, что усеянная цветами трава после него остается несмятой.
Парень шагает легко, ловко перескакивает через камни, время от времени оборачивается к ней и спрашивает, не устала ли?
Пришли в старый буковый лес. Раде заглянул сверху в дупло сухого бука, напоминавшего древнюю разрушенную башню.
— Однажды, — заметил он, — в этом дупле я прятался. Как-то осенью затесался в мою отару чей-то двухгодовалый баран. Вижу: чабаны только и ждут, как бы его стянуть… Э, не выйдет, думаю… Два дня мы с другом прятали его в этом буке, ждали удобного случая, а потом съели целиком чуть ли не за один день!