Паутина
Шрифт:
Услыхал я такое, товарищ Дымов, в глазах у меня потемнело. Понял я, что большую ошибку совершил, не интересуясь времяпрепровождением жены, затратами, которые она делала, людьми, с которыми она встречалась.
Барабихин сделал паузу, откинулся на спинку кресла и расстегнул верхний крючок на воротнике офицерского кителя. Видимо, инженеру было душно.
Через секунду он продолжал свой рассказ;
— Объяснил ей, как умел, ее ошибку, ну, да делать уже было нечего. Узнал размер жениного долга, в течение недели с грехом пополам собрал нужную сумму, возвратил деньги
— Больше ничего, никаких подробностей вам жена не сообщила?
— Нет… О чем же еще?.. Она видела, что вся эта история меня потрясла и уверяла — искренне и горячо, — что рассказала все, абсолютно все, не забыв, не утаив ни одного слова. Сама она тоже сильно переживала, так как поняла, что наделала много глупостей. Ей даже стали мерещиться всякие страхи, опасности, и она торопила меня поскорее уехать из Берлина. И только тогда, когда мы возвратились в Москву, Тася начала успокаиваться, будто почувствовала себя в безопасности. Да и я, признаться, вздохнул с облегчением.
И Дымов и Уваров очень внимательно слушали инженер-майора Барабихина.
— Вы никому не сообщили о случившемся? — спросил Сергей Сергеевич.
— Нет. Никому. Смалодушничал, — признался Барабихин. — Жена просила, умоляла никому ничего не говорить. Кроме того, она ждала ребенка, и я опасался…
— Так, так… — протянул Сергей Сергеевич. — Скажите, Иван Васильевич, забирая вещи в долг, ваша жена давала расписки?
— Да. Но когда она уплатила свой долг, Штрумме вернул ей все ее расписки, и я собственноручно их уничтожил.
Сергей Сергеевич молча кивнул головой. Он не хотел огорчать инженер-майора замечанием о том, что любой документ, в том числе и расписки, можно сфотографировать, в случае особой заинтересованности в них. Он еще сам не знал точно, являлась ли вся только что рассказанная история кознями врага, и поэтому не торопился делать выводы.
Иван Васильевич Барабихин внимательно посмотрел на посуровевшие лица чекистов и, ощущая невольно возникшую отчужденность, попытался улыбнуться.
— Вот, собственно, и все, что я хотел рассказать вам, товарищ Дымов. Уже больше четырех лет, как мы вернулись. Всю эту историю я считал давно прошедшей, забытой, но вчера в машине вы мне задали вопрос о 1948 годе, о Берлине, и мне снова стало как-то не по себе. Почти всю ночь я думал, вспоминал и, наконец, решил обо всем рассказать вам. Может быть, это надо было сделать давно, но, как говорят, лучше поздно, чем никогда…
Иван Васильевич тихо добавил:
— Скажу вам честно: мое тогдашнее молчание там, в Берлине, мучает меня до сих пор… Теперь я слушаю вас. Зачем я вам понадобился?
Сергей Сергеевич пожал плечами.
— Откровенно говоря, то, что вы мне сейчас рассказали, я и хотел у вас узнать.
Видя недоуменное лицо Барабихина, он продолжал:
— У меня есть некоторые
— Благодарю вас!.. — в голосе Барабихина прозвучала искренняя радость, облегчение.
Дымов вышел из-за стола и зашагал по кабинету.
— Видимо, еще в сорок седьмом году, когда вы только что опубликовали теоретические статьи, ваша персона стала, как мы выражаемся, объектом внимания и изучения. Через полгода, как вы сами сказали, вы отправились за границу, в Берлин. Признаюсь, вчера я с большим интересом прочел ваш послужной список и ваше личное дело.
Простое, немного скуластое лицо полковника расплылось в широкой улыбке.
— Дай бог каждому из нас иметь такой личный счет… Но меня несколько удивили, озадачили ваши рапорты. В деле их два. И в обоих вы настойчиво просите разрешения немедленно вернуться в Союз. Так и пишете — немедленно! Не скрою, меня это даже заинтересовало. И мотивировка-то ваша — неожиданное сердечное заболевание, нервное расстройство — тоже, я бы сказал, несколько необычная. С чего это, подумал я, молодой товарищ, всего месяц с небольшим находящийся за границей, так быстро скис? Я решил поподробнее узнать. Пригласил вас поговорить лично. Ну, а теперь все понятно и без расспросов.
Сергей Сергеевич подошел к Барабихину, тот хотел встать, но полковник удержал его, положив на плечо руку.
— А сообщить обо всем, что вы сейчас рассказали нам, надо было вовремя. Это являлось вашей прямой обязанностью, обязанностью советского гражданина, офицера, коммуниста.
Барабихин опустил голову.
— Конечно, я совершил ошибку, — тихо сказал он. — Ради жены. К тому же мы очень быстро уехали, и мне казалось…
— Именно ради жены вам и следовало сообщить! — неожиданно резко сказал Сергей Сергеевич.
Потом помолчал и уже мягче, будто пытаясь сгладить только что допущенную резкость, спросил:
— У вас есть ребенок?
— Нет. Умер, когда ему было два года.
— Жена работает?
— Учится на курсах кройки и шитья.
Дымов молча подошел к столу и наклонился подписать пропуск. Передавая его Барабихину, он задержал руку инженера и сказал с большой сердечностью:
— Вот поговорили, и кое-что прояснилось. И у вас, небось, на сердце полегчало? Не правда ли?
Иван Васильевич благодарно кивнул головой.
— А почему мы начали проявлять интерес к истории, случившейся в 1948 году, — добавил Дымов, — об этом вы зря в догадки не пускайтесь. Всему свое время. Сейчас у вас своей работы хватает, работы большой и очень ценной. В ней ведь тоже и анализы и догадки нужны…
И еще одна просьба: ни с кем о нашей встрече не говорите, даже с женой. — Дымов усмехнулся. — Я вам тоже обещаю все наши беседы держать в секрете. Ну, желаю счастья, Иван Васильевич. Если понадоблюсь, звоните!
Он вырвал листок из настольного календаря, записал телефон и передал Барабихину. Уже у самых дверей кабинета Сергей Сергеевич неожиданно вспомнил: