Павел Филонов: реальность и мифы
Шрифт:
«Ученик, умеющий нарисовать руку, уже многое умеет: рука скажет о человеке не меньше, чем лицо», — говорил Филонов.
«Карандаш — инструмент, он должен быть остро заточен как инструмент и держать его нужно твердо, тогда и рисунок ваш будет острым», — говорил Филонов.
«Наша школа — суровая школа», — это известная фраза Филонова.
Многие не выдерживали высоких требований и уходили почти сразу. Оставшиеся оставались навсегда.
Но была свобода выбора тем — свобода выразить свое личное. Темы картин никогда не обсуждались даже между собой.
Работы филоновцев ни с чем не спутаешь. Всякий, кто приходил к нему, становился филоновцем, членом коллектива.
Занятия неизменно заканчивались чтением раздела рукописи Филонова — «Идеология аналитического искусства или принцип сделанности»,
Это была теория живописи, вернее, анализ творческого процесса в его скрытых взаимосвязях.
Всю жизнь возвращался Павел Николаевич к своей рукописи, изменяя и дополняя ее. По старым, выцветшим записям я могу привести одну цитату: «Человек развивается через изучение и упорный труд и только так» [674] .
674
Архив художника и его записи по методике преподавания находятся у сестры художника Евдокии Николаевны Глебовой. Евдокия Николаевна спасла картины и рукописи брата после его смерти и сдала их на хранение в Русский музей. В условиях блокады, массовых смертей от голода и мороза ее действие было подвигом. Будем благодарны мужественной русской женщине, которая спасла для России наследие ее живописца. Автору данных строк архив остался недоступен. — Прим. автора.В настоящее время большинство перечисленных О. В. Покровским документов хранится в РГАЛИ, ОР ГТГ, ОР ГРМ.
Так же суховато, как он здоровался с нами, учтиво, старомодно — Филонов прощался.
Мы уходили по вечереющей набережной. Разбившись на группы, мы часто ходили по городу, много за полночь. Говорили о живописи, о стихах. Вновь становился близким, необходимым Хлебников. Поэт правильно предугадал. «К сороковому году меня поймут» [675] .
Мы обменивались книгами — Шопенгауэра, Вейнингера [676] . Трудно доставаемые, изъятые из библиотеки, были нами любимы. Из рук в руки переходил «Закат Европы» Шпенглера [677] , <…> сейчас почти нечитаемый, был созвучен тогда нашей взволнованности. И мне до сих пор помнится невероятно истрепанный и многократно прочитанный мною томик «Мастер страшного суда» Лео Перуца [678] .
675
В 1930-е годы произведения В. В. Хлебникова издавались неоднократно: Хлебников В. В.Зверинец. М., 1930; Хлебников В. В.Собр. соч. в 5 т. Л., 1933; Хлебников В. В.Неизданные произведения. М., 1940.
676
Вейнингер Отто(1880–1903), немецкий философ. Его книга «Пол и характер» (1903) пользовалась сенсационным успехом в Европе в начале XX века.
677
Шпенглер Освальд(1880–1936), немецкий философ, историк, представитель философии жизни. Развил учение о культуре как о множестве замкнутых организмов, проходящих определенный жизненный цикл. Главное сочинение Шпенглера «Закат Европы» (т. 1–2) было опубликовано в 1918–1922 годах.
678
Роман австрийского писателя-экспрессиониста Л. Перуца «Мастер Страшного суда» (1923) на русском языке вышел в Ленинграде в 1927 году (издательство «Прибой»).
В школе Филонова никогда не произносилось слово «экспрессионизм».
Но мы, молодые, тогда молодые,
Наше увлечение Освальдом Шпенглером, наш интерес к психоанализу шел вопреки суровому духу школы и вразрез личному влиянию Филонова, но это была наша увлеченность.
В символике психоанализа мы видели свое — искали закономерности драматургии невроза, мы хотели осознать структуру ситуаций конфликта. Конфликта человека с собой и всем окружающим.
И Освальд Шпенглер воспринимался нами как философ-экспрессионист, видевший в истории драму, идущую по своим глубинным законам и не имеющую конца.
Он писал свою книгу так, как пишут симфонию — симфонию диссонансов и обрывающихся тем.
Это были наши интересы, наша увлеченность.
Было давно, непредставимо давно. Было вчера — руку протянуть.
Он сохранился, этот старый дом, сделанный из красного кирпича. И деревянные дома за ним.
Если открыть закрытую теперь дверь, то кажется, что войдешь в прошлое. Набережная реки Карповки, сейчас закованная в серый гранит, полого спускалась к реке, заросшая травой, чертополохом и мелким кустарником.
И сад перед домом был тенистым, разросшимся. Нет тех деревьев, и людей тех нет.
Убиты, погибли в блокаду.
Телефоны отзываются незнакомыми голосами, и двери полузабытых квартир открывают чужие люди.
Нет никого, почти никого нет.
Прошло столько лет.
Нужно сказать, что в эти последние годы в школе ее слава и влияние были в прошлом. Остались лишь преданные люди, делившие с Филоновым горькую славу отверженности.
Было что-то от секты.
Быть может. Савонаролу или Аввакума окружали таким фанатическим почитанием, каким окружали Филонова оставшиеся ему верными ученики в эти последние годы школы.
Что приводило этих людей, таких разных, в его школу?
Почему приходили они к нему поколение за поколением? Кем был Павел Николаевич Филонов для своих учеников?
Трудно давать ответы. Трудно даже намечать темы исследования.
Они еще ждут своего изучения. Но необходимо осознать глубину проблемы и тех противоречий жизни, в круговерть которых был вовлечен художник.
К Филонову шли не за славой, а за истиной. Все преподавание в «школе аналитического искусства» было направлено на самоанализ, на осознание в себе самого, самого глубинного, скрытого. Работали годами. Искали свое подлинное. Что бы мы ни искали — мы всегда ищем самих себя. Царил суровый аскетический дух.
Почему те задачи, которые мастер ставил перед собой, становились задачами жизни его последователей? Какие сложные трагедии эпохи преломились в его душе и сделали его таким необычным и ни на кого не похожим живописцем.
Усугубляя какие традиции, противоборствуя какому наследию, искал свой особый путь этот такой самобытный, глубоко русский художник?!
Какие подводные течения эпохи жестокой, но исполненной светлых надежд, отразились в его живописи, усложненной и суровой?
В начале XX века, в те годы, когда Филонов искал себя как человек и как художник, весь мир был охвачен неясным чувством тревоги. Уже стояла на пороге великая катастрофа [19]14 года. Неведомое, но грозное будущее отбрасывало свою черную тень на повседневность, и неотвратимость войны неосознанно ощущалась всеми. Страна, вовлеченная в смертельную игру, шла, напрягая последние силы, в ногу со всеми своими друзьями и со всеми своими врагами. Все еще было по-старому, по-привычному, и уже ничего не было. Не было ни традиций, которым бы следовали, ни веры, в которую бы верили. Было душно и скучно. И в предгрозье задыхалась Россия.
И скука скоро, очень скоро должна была пролиться кровью. Нагроможденная трудом веков, пирамида российской государственности стала оседать, давать трещины, не выдерживая своей собственной тяжести. <…>
Блистательный Санкт-Петербург — город трагического империализма, отторженный колоннадами дворцов от страны огромной и нищей, Северный Рим, где каждый камень площадей был памятью былых побед, жил глухим предчувствием беды.
Еще сверкали клинки, золотились кирасы на последних парадах, но уже бил час истории и время неотвратимо катилось к четырнадцатому.