Павел I
Шрифт:
Батюшкову и Опочинину суд назначил смертную казнь. Екатерина помиловала Батюшкова в пятилетнюю каторгу и после в ссылку, Опочинина, во уважение к заслугам настоящего отца (генерал-майора), – в Иртышский гарнизон. [107]
Но слухи и ожидания не рассеивались. В 1772-м году, накануне восемнадцатилетия Павла, гвардия опять стала задумываться о будущем державы. Летописец сообщает: «Солдат Исаков рассказывал солдату Жихареву, что великого князя хотят извести. „Не будет ли, – говорили солдаты, – в Петров день перемены, и не будет ли его высочество в лагерь гвардии для принятия престола?“ – Жихарев сказал об этом солдату Карпову, Карпов капралу Оловеникову, Оловеников подпоручику Селехову, которому прямо предложил возвести на престол великого князя Павла
107
Батюшков доживет до восшествия Павла и будет амнистирован в 1796 г.
Судя по рискованным разговорам, можно подумать, что вот-вот следовало ожидать чего-то подобного случившемуся в 1762-м году. Однако мы знаем: слово общего недовольства тогда только ведет к делу, когда у недовольных, помимо священного знамени, которое они несут, есть разгульные вожаки, воспламеняющие всё вокруг себя своим жаром. Знамя было – великий князь его высочество наследник Павел Петрович. Вожаков, подобных братьям Орловым, – не было. Не было и дела – одни слова. Недовольство гасло под следствием, оставляя по себе страх наказания, и Екатерина, что бы там ни говорили, чувствовала себя в общем-то безопасно.
Смешно думать, чтобы она сама, по доброй воле и находясь в здравом разуме, ввела в управление сына и отреклась от престола под впечатлением слухов и ожиданий. Екатерина жила и мыслила согласно той логике, исходную посылку которой составляет альтернатива: власть или смерть.
Это отнюдь не означает, что Екатерина была врагиней своему сыну. Просто она была императрица, а он был ее наследником – всему свое время. Об этом далеком времени ей тогда совсем не хотелось думать, ибо она слишком недавно вступила в возраст расцвета, а в таком возрасте мысль о смерти отгоняется естественным порывом жизнелюбия.
Натурально, она не могла любить сына так, как, бывает, матери любят своих первенцев, – страстно, слепо, безоглядно, жертвенно и с дрожью сердца за его ненаглядное тело. А почему, собственно, она должна была его так любить? Так любят матери, выкормившие, вырастившие и считающие, что воспитавшие своих детей. А Екатерина своего сына только выносила – и то под страхом очередного выкидыша. Через несколько минут после рождения его унесли в покои свекрови и стали кормить, растить, воспитывать сначала по распоряжениям Елисаветы Петровны, а после по усмотрению хлопотливых нянюшек и мамушек. Екатерине полагалось смотреть на сына раз в неделю. Потом его отдали в руки Никиты Ивановича Панина, учителей и гувернеров.
В сущности, Екатерина не знала сына. Мы полагаем, она радовалась тому, что он растет живым и умненьким мальчиком и пока ничем не напоминает своего легкомысленного отца. Сын был ее знаменем при подготовке переворота. Сын находился рядом во время всех и каждого важных событий – при революции, при коронации, при открытии Комиссии о сочинении. Торжественные выходы Екатерины, дни тезоименитств, годовщины коронований, придворные куртаги и спектакли, праздничные обеды и проч., и проч., и проч. – все сие предполагало присутствие подле императрицы его высочества великого князя наследника. Когда осенью 1768 года Екатерина в поучение подданным сделала себе прививку оспы, такая же прививка была сделана сыну. Словом, она всегда показывала, что великий князь неотделим
Она отлично помнила, какие надежды возлагает на него Никита Иванович Панин; она предполагала, что Никита Иванович может известным образом повлиять на общие политические мнения сына; но она не отнимала у него руководство над воспитанием Павла, ибо твердо знала, что, хотя Никита Иванович всегда будет готов, молча и делая вид, будто ни о чем не подозревает, одобрять заговор против нее, чтобы в случае успеха мертвой хваткой к заговору присоединиться, он ни при каких обстоятельствах не посмеет стать заводчиком интриги и, с возмущением отвернувшись от тех, кто предложит интриге содействовать, постарается замести самые легкие следы таких предложений.
Посему Екатерина могла быть уверена в том, что Никита Иванович с необходимым тщанием проследит, чтобы подчиненные ему учителя и гувернеры Павла не вздумали вести вольных разговоров со своим учеником, ибо искры таких разговоров, долети они до Екатерины, сожгли бы самого Никиту Ивановича. Однако Никита Иванович, видимо, не бездействовал. И вот уже к Екатерине приставлен новый фаворит, замечательный только тем, что, благодаря ему, место Григория Орлова занято, а сам Орлов не допущен до въезда в столицу, чем, как говорят (см. Кобеко. С. 71),очень доволен Павел, не терпящий Орловых. – Для Павла уже приискана невеста – средняя из трех принцесс Гессен-Дармштадтских: Вильгельмина. Уже портрет ее прислан в Петербург. Скоро Павлу исполнится осьмнадцать лет. Скоро он женится. Скоро станет сам распорядителем своей судьбы. Посмотрим-ка тогда на судьбу престола.
Что-то будет…
Однако незачем торопить события – они все уже давно совершились и остановлены в документах, мемуарах и летописях, откуда можно извлечь их описание в свободном хронологическом порядке. И мы непременно сделаем необходимые извлечения. Но прежде небезлюбопытно было бы узнать, что такое представлял на осьмнадцатом году жизни будущий грозный царь России? – С какими чувствами, с какой душой приближался он к заветному совершеннолетию, к женитьбе, к грядущей своей судьбе?
Вот впечатления трех наблюдателей, посторонних его домашней жизни и судивших о нем по слухам да по внешнему виду: 1. «В Европе утвердилось предположение, будто бы с той минуты, как великому князю исполнится шестнадцать лет, судьба императрицы неверна <…>. Я почти убежден, что, если не произойдет какого-либо крупного переворота <…>, предположение такого рода совершенно неосновательно, ибо у великого князя не достает ни смелости, ни ума для того, чтобы идти против матери; слабость его характера равняется слабости его телосложения» ( Из донесения английского посланника в Петербурге Ширлея// Сб. РИО. Т. 12. С. 336); 2. «У великого князя не просто слабый характер – у него вообще нет характера» ( Из донесения французского посланника Корберона// Шумигорский 1907. С. 36); 3. «Здоровье и нравственность великого князя испорчены вконец» ( Из донесения французского посланника Дюрана// Шумигорский 1907. С. 26).
Впечатления № 1 и № 2, надо полагать, излились из-под пера наблюдателей потому, что Павел, должно быть, исполнял свою роль статиста на торжественных выходах с охотной послушностью добронравного сына – мы, например, не сомневаемся, что в детстве и юности ему очень нравилось появляться рядом с матерью во время праздников, видеть на себе умиленные взгляды и слышать о себе счастливые всенародные клики.
Впечатление № 3 вызвано, очевидно, другим обстоятельством, о коем в летописях сохранилось следующее объяснение: «Екатерина давно уже думала о женитьбе великого князя, <…> но как Павел Петрович, казалось, был слаб здоровьем, то опасались, что он мало расположен будет дать государству наследников. Доверенные ея лица занялись рассеянием этих опасений. Они уговорили вдову Софью Степановну Чарторижскую испытать силу ее прелестей над сердцем великого князя. <…> Она была женщина светская, большая щеголиха, то, что в прошедшем столетии называлось une petite maitresse. <…> Родился сын, которого назвали Семеном Великим» ( Кобеко. С. 68–69).