Павел I
Шрифт:
– Вы, граф, так и остались монахом? – спросила Скавронская Литту при первой с ним встрече, когда он приехал к ней с визитом. Несмотря на сдержанность вдовушки, было, однако, заметно, что она очень обрадовалась неожиданному свиданию с прежним знакомцем.
– Вы не ошибаетесь, – отвечал бальи. – Но вы, графиня, кажется, уже не та затворница, какою были прежде?
– Да, я изменилась и нахожу, что очень хорошо сделала. Прежде я умирала от тоски, а теперь убедилась, что жизнь не так печальна, как она представлялась мне в былое время… А вы приехали к нам в Петербург надолго? – спросила она, не без волнения ожидая ответа на этот вопрос.
–
– Вы всё такой же горячий приверженец вашего ордена, как были и прежде! Надобно полагать, что любовь не затронула ещё вашего сердца и что данный вами обет безбрачия нисколько не тяготит вас… А знаете, граф, что я всякий раз смеюсь от души, когда вспомню об этом странном обете… Какой же вы монах?.. – и она засмеялась весёлым и звонким смехом.
– Я слишком свято чту мои рыцарские обеты, чтобы когда-нибудь мог отречься от них. Я убеждён, что никакие блага мира не заставят меня сойти с пути, по которому я пошёл с твёрдою верою в помощь Бога и в покровительство его великого угодника святого Иоанна Крестителя, – проговорил с суровым благоговением Литта.
– Вас, я полагаю, никто и не думает совращать с избранного вами пути… Идите, идите по нему! – спокойно-шутливо перебила Скавронская.
– Всю мою жизнь, все мои силы, все мои труды я отдавал и буду отдавать на пользу нашего рыцарского братства… Я был бы изменником, я был бы недостоин моего сана, если бы хоть сколько-нибудь поколебался исполнить мою священную обязанность.
Литта произносил эти слова с постепенно усиливающимся жаром, между тем как молодая женщина закусывала розовые губки, стараясь удержаться от смеха.
– Вы сказали, что женщины одарены духом пророчества, так я же напророчу вам: вы когда-нибудь влюбитесь и женитесь…
– Этого никогда не может быть! – твёрдым голосом возразил Литта. – Святость моих рыцарских обетов не допустит меня до этого. Я никогда не забуду присяги, которую я принёс во имя всемогущего Бога!.. Притом я уже прожил годы кипучей юности, выдержал немало искушений и ещё более убедился, что женщины…
– Ах, кстати. Помните ли вы, как в последний вечер, проведённый вами со мною в Неаполе, вы начали говорить об этом предмете… – перебила Скавронская, смотря пытливо на своего собеседника.
– Я был бы самым неблагодарным человеком в мире, если бы забыл хоть одну минуту, которую провёл с вами, – сказал Литта, и в голосе его зазвучала та притворная сентиментальность, какою отличались любезники прошлого века.
– Стыдно,
– Я хотел сказать, – заминаясь начал Литта, – что женщины любят властвовать над мужчинами и что я никогда не хотел бы быть рабом одной из них.
– Вот как!.. По-вашему, значит, нужно, чтобы вы, мужчины, властвовали над нами? Нет, господа, прошли те счастливые для вас времена, когда вы могли считать себя нашими владыками…
– Я не желаю властвовать над женщиною, а потому предпочёл не ставить её в зависимость от меня, да и самому не быть в зависимости от неё…
– Это очень похвально, но извините меня за мою откровенность, если я скажу вам, синьор Джулио, что вы неискренни…
Хотя слова эти были сказаны с чрезвычайною мягкостью, но бальи заметно смутился.
– Как рыцарь, – продолжала Скавронская, – вы, без сомнения, и прямодушны, и откровенны; как монах, вы, конечно, смиренны, а пожалуй, даже и лицемерны; а как дипломат, приехавший с затаёнными целями, вы, наверное, скрытны и коварны. Вы представляете из себя такого ненавистника женщин, а между тем…
– Что вы хотите сказать?.. – перебил как бы встревожившийся Литта.
– Я хочу сказать, что помощь женщин будет вам нужна для успешного окончания того дела, по которому вы сюда приехали…
– Странный, хотя, сказать по правде, и не новый путь! – насмешливо заметил Литта, пожав плечами. – Неужели же и у вас в России женщины имеют такое влияние на политические дела, что нужно заискивать их посредничества?..
– Доставьте им случай хоть чем-нибудь отблагодарить рыцарство за то уважение, какое оно постоянно и всюду оказывало им, – улыбаясь, сказала Скавронская.
– Но император, как слышно, настолько суров, настолько недоступен, что едва ли участие женщины может иметь влияние в том важном деле, по которому я сюда приехал. Притом для знаменитого рыцарского ордена, который в течение семи веков поддерживал своё существование геройскими подвигами…
– Такой способ поддержки будет неуместен, неприличен… Вы, вероятно, это хотите сказать? – спросила Скавронская.
Литта слегка и печально кивнул головою в знак согласия.
– В таком случае откажитесь от исполнения той задачи, для которой вы сюда приехали. С мужчинами, окружающими императора, дело вести слишком трудно. Ростопчина, который вам будет нужен едва ли не прежде всех, вы с трудом увидите; до него нет доступа иностранным посланникам, да притом Ростопчин не слишком много разговорится с вами: он любит отмалчиваться из боязни, чтобы не сказать что-нибудь некстати… Кутайсов не примет участия в делах вашего ордена: он в подобные дела не вмешивается, они не по его части. Князь Куракин? – но он слишком любит Францию и не станет побуждать государя к раздору с нею. Затем все другие приближённые к императору лица соприкасаются только или с военными делами, или с делами по внутреннему управлению государства и не позволяют себе мешаться во внешнюю политику. Да и сказать по правде, едва ли вы найдёте в нашем обществе таких лиц, которые стали бы сочувствовать бедственному положению вашего ордена; у нас рыцарства никогда не существовало, и о значении его едва ли кто из русских имеет какое-нибудь понятие. Рыцарством увлекутся разве женщины, да и то потому только, что они познакомились с ним из французских романов…