Павел I
Шрифт:
Чрез несколько минут камер-лакей растворил настежь двери, и в приёмную вошёл Павел Петрович. По лицу его было заметно, что он находился в отличном расположении духа. Он живо отдал лакею свою огромную треуголку, высокую камышовую форменную трость и снял с руки перчатки с большими раструбами.
– Извините меня, ваше высокопреосвященство, – сказал он по-русски, обращаясь к посетителю, одетому в пурпур, – что я заставил вас несколько подождать против назначенного вам времени.
Ответом на эти милостивые слова был глубокий поклон высокопреосвященного, который, почтительно преклонив колено, поцеловал руку, протянутую ему государем.
– А перед вами, господин аббат, я и не извиняюсь: вы у меня – человек домашний, а с близкими мне людьми я не стесняюсь, зная, что они сами извинят меня, – сказал император, дружески потрепав по плечу Грубера, который, сложив на груди крестом руки и потупив глаза, низко-пренизко склонил
– Когда имеешь у себя под рукой военную команду, то с неё не следует спускать глаз, – заговорил император. – Я обошёл теперь все караулы, заглянул всюду и нашёл всё и везде в полной исправности. Это мне чрезвычайно приятно, а вместе с тем и понятно, так как только постоянным наблюдением можно поддержать порядок по военной части. Вы, ваше высокопреосвященство, – продолжал государь, обращаясь к прелату, – хорошо понимаете это дело; вы – человек военный и, как я слышал, были когда-то отличным кавалеристом и лихим рубакою. Вы кем были: гусаром или уланом?
– И тем, и другим, – приосанившись, бойко отвечал высокопреосвященный, – а теперь, государь, – добавил он, склоняя скромно голову, – я – смиренный служитель алтаря Господня.
– Ну, уж и смиренный! – засмеявшись, подхватил император. – Вы – настоящая ecclesia militans – воинствующая церковь, вы беспрестанно воюете с этими черноризцами, – шутливо добавил государь, показывая глазами на аббата, стоявшего неподвижно с выражением беспредельного смирения на лице. – Впрочем, – продолжал Павел Петрович, – я могу отдать каждому из вас должную справедливость. Вы, господин аббат Грубер, как начальник Общества Иисуса в России приносите великую пользу юношеству, воспитывая его в страхе Божием и в повиновении предержащим властям. Вы, высокопреосвященный митрополит Сестренцевич, служите государству как верный и благочестивый пастырь церкви Христовой. Вы, охраняя её неприкосновенные права, не пытаетесь в то же время, по примеру других католических иерархов, исхитить её из-под верховной власти государя и не даёте много воли вот этим господам, – сказал император, с ласковою улыбкой погрозив пальцем аббату.
– Я стараюсь, государь, по мере моих сил исполнить завет божественного нашего учителя: воздать Божие Богови и кесарево кесареви, – проговорил митрополит твёрдым и звучным голосом.
– Прекрасно говорите и превосходно делаете; поступайте всегда так. Моя покойная матушка недаром ценила ваши достоинства и заслуги. Она старалась, чтобы его святейшество возвёл вас в сан кардинала, но римская курия заупрямилась. Она опасалась, что в России князь римской церкви не будет пользоваться подобающим ему почётом. Вследствие такого отказа я сам облёк вас в кардинальский пурпур и настоял у папы, чтоб одежда эта была удержана и за вашими преемниками. Не знаю, как будут они носить её, но вы носите её как честный человек, а это много значит в моих глазах. Опасения же святого отца были напрасны, в особенности в настоящее время. Теперь дело идёт не о спасении той или другой церкви в отдельности, но о спасении христианства вообще. Ныне – не время спорить о церковных несогласиях, и если французские революционеры осуществят свои дерзкие замыслы, если они овладеют Римом и низвергнут папу, я силою моего оружия восстановлю престол римского первосвященника… Да, я восстановлю его! – решительным голосом добавил император.
Говоря это, Павел Петрович волновался всё сильнее и сильнее, глаза его блистали, и обыкновенно сиповатый его голос громко раздавался на всю комнату.
– Великодушию вашего величества нет пределов!.. – порывисто отозвался Сестренцевич. А между тем аббат, оставаясь, как и прежде, неподвижным, казалось, обдумывал что-то, слегка шевеля своими тонкими губами.
– Я решился начать с того, что поддержу мальтийский орден. Он – такое учреждение, к которому я с самого детства питаю глубокое уважение. Помню, как я ещё ребёнком, после того, как мой наставник Порошин прочёл мне несколько глав из истории этого ордена, играл, воображая себя мальтийским рыцарем. Потом я сам прочитывал несколько раз книгу аббата Верто и убедился, что орден этот заслуживает сочувствия и поддержки со стороны всех христианских государей. Чрезвычайно прискорбно для меня только то, что разные интриги, происки и личные раздоры препятствуют мне осуществить мои планы так, как я хотел бы это сделать, и извините меня и вы, высокопреосвященный владыко, и вы, достопочтенный господин аббат, если я прямо скажу вам, что я отчасти и вас обоих считаю виновниками моих неуспехов. Вы оба – служители одной и той же церкви, а между тем вы не уживаетесь между собою и не действуете в духе братского единомыслия…
– Это потому, ваше величество… – перебил с живостью митрополит.
– Подождите, ваше высокопреосвященство,
Из них первый не смутился нисколько от такого сурового внушения и, казалось, делал над собою усилие, чтобы воздержаться от прямодушных объяснений с государем. Между тем лицо иезуита судорожно передёрнулось и сделалось ещё бледнее, и он злобно исподлобья взглянул на своего противника.
– Чтобы восстановить между вами мир, я пригласил вас к себе, но об этом мы поговорим после, а теперь пойдёмте наверх позавтракать – вы будете для меня приятными гостями. Да, кстати, вы, ваше высокопреосвященство, кажется, не были в этом дворце после его переделки, так я покажу его вам, – сказал император с тою приветливой любезностью, какою отличалось его обращение, когда он бывал в духе и желал выразить кому-нибудь своё благоволение.
Из приёмной, через небольшую темноватую комнату, Павел Петрович и его гости вышли на парадную мраморную лестницу, устланную великолепным ковром. На стенах лестницы были нарисованы al fresco виды Павловска и Гатчины; на одной из этих картин был представлен император, ведущий под своим начальством отряд Павловского полка. Они прошли чесменскую галерею, в которой были развешаны картины, изображавшие некоторые эпизоды из морскою сражения при Чесме. Затем они перешли в греческую галерею, наполненную древними статуями, бюстами и вазами, и зашли в оружейную, где ещё при князе Орлове начала составляться коллекция разного оружия. Покои гатчинского дворца отличались великолепием: всюду блестела позолота, лоснился мрамор, виднелись и лепная работа, и плафоны, расписанные кистью искусных художников, и штучные полы из разноцветного дерева. В тронной – небольшой, впрочем, комнате – стоял между окон на возвышении в три ступени обтянутый алым сукном трон императора, вызолоченный и обитый малиновым бархатом с вышитым на спинке его двуглавым орлом. Трон был осенён балдахином из такого же бархата, с тяжёлою золотою бахромою и большими золотыми кистями. На стенах тронной были развешаны драгоценные гобелены, на которых по одной стене было изображено путешествие дикаря в паланкине, а по другой – бой тигра с пантерою. В соседней с тронной комнате, называвшейся гостиною, находилась великолепная золочёная мебель с шёлковою обивкою, а по стенам гостиной висели замечательные по художественному исполнению рисунка гобелены с изображением сцен из похождений Дон Кихота. Рядом с гостиною была спальня императрицы. Комнату эту разделяла поперёк белая деревянная с позолотою балюстрада, за которою находилась постель государыни, прикрытая тяжёлым покрывалом из серебряной парчи с голубыми разводами; из такой же материи был сделан над постелью балдахин. Бальная зала была обделана белым каррарским мрамором с сероватыми мраморными же колоннами, а стены были обставлены диванчиками, стульями и табуретами из белого дерева, обитыми серебристо-белым штофом. Изящный вкус и роскошь были заметны на каждом шагу в этих сперва княжеских, а потом царских чертогах.
На половине императрицы была также тронная зала; но трон государыни был гораздо меньше и ниже и не отличался таким пышным убранством, как трон императора. В столовой, где был приготовлен завтрак, висели по стенам написанные масляными красками виды тех городов и местностей, которые в особенности понравились Павлу Петровичу, когда он, будучи ещё великим князем, путешествовал вместе с супругою по Европе под именем графа Северного. Государь оказался чрезвычайно любезным и внимательным хозяином, он занимал и митрополита, и аббата то серьёзными, то весёлыми рассказами и в беседе своей обнаруживал и замечательную начитанность, и громадную память.
После завтрака он предложил гостям спуститься вниз в его рабочий кабинет, где находились бумаги, по поводу которых он хотел переговорить с ними. Сойдя с лестницы и пройдя приёмную, в которой Сестренцевич и Грубер недавно ожидали его, император ввёл митрополита и аббата в просторную комнату. Перед входными её дверями, под большим портретом Петра Великого, который был изображён скачущим на коне, стоял трон, обитый малиновым бархатом. Все стены этой комнаты были увешаны картинами и портретами, и между этими последними останавливал на себе внимание поясной портрет фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметева, с пудреной головой, в стальных латах, с накинутою поверх их чёрною рыцарскою мантиею и с мальтийским крестом на шее. Дверь из этой комнаты вела в кабинет государя, не отличавшийся ни удобством, ни роскошным убранством. Там, на овальном столе, поставленном перед диваном, лежала кипа бумаг; войдя в кабинет, государь запер на ключ двери и затем, садясь на диван, предложил митрополиту и аббату занять кресла, стоявшие по сторонам дивана.