Павел II. Книга 3. Пригоршня власти
Шрифт:
Из людей Ивистала затребовали одного — глухонемого садовника, чтобы пьедестал бесстатуйный обсадил чем-нибудь цветущим. Садовник понимающе поклонился, к утру личный маршальский газон сиял броским сочетанием желтых нарциссов и черных тюльпанов. Праздник это или наоборот, садовник не знал, но решил, что всегда может доказать: тюльпаны совсем не черные, а темно-темно-фиолетовые, а нарциссы ну прямо канареечные. А если все-таки наоборот, так тюльпаны почти-почти черные, а нарциссы затем, чтоб их еще черней сделать. Садовник так запутался, что забыл о том, что он глухонемой, и представлял, как все докажет на словах. Но он, увы, и вправду был глухонемой.
Утром к Истре отчалила из Москвы официальная кавалькада. Татьяна с ранья была в пятой алкогольной форме, быстро набирала шестую, а жених, много пить не умевший, скучал. Он глазел в окошко ЗИПа, не замечая ни лопающихся на ветках почек, уже сливающихся в молодую зелень, ни синих гвардейцев, выставленных
У колченогого Толика в следующем ЗИПе голова не болела, ему на дорожку Милада сунул кассету с голосом покойного певца, и «Гонит ветер опять листья мокрые в спину…» вновь звучало «для Толика, да, для Толика…», в уголках глаз Толика стояли слезы, он понимал, что стареет, скоро выйдет в тираж, как Милада, а там, глядишь, ждет его жалкое прозябание, наподобие засидевшейся в девках Сары. Поднявшись в должности до поста дневного секретаря императора, на дальнейшее продвижение он надеяться не мог, разве что с Миладой, не дай Бог, что-нибудь случилось бы. Он, по колченогости своей, был умней других подруг и воздушных замков не строил. Строил он себе дачу в Хотькове, где собирался на старости лет, когда император новый будет, писать мемуары-разоблачения о теперешнем. Пока что Павел был уличен им только в страсти к морским конькам в аквариуме, но они и самому Толику нравились. Он дал слово, что у него на даче тоже такие будут.
Ворота усадьбы стояли нараспашку, охрана умело маскировалась и пейзажа не портила. За воротами просматривалось длинное шоссе-аллея, в конце, между жирафообразных, еще по-весеннему раздетых деревьев куда-то сворачивающая. А там, куда дорога сворачивала, что-то виднелось, отныне это были наследственные, в далекой древности пожалованные князьям Ледовитым хоромы, последняя представительница какового знатного рода въезжала сюда не простого шмона ради, а для официальной помолвки с великим князем Иваном Павловичем Романовым. Великим князем, кстати, царь — хоть и нехотя — но сынка утвердил. Впрочем, лишил права передачи титула по наследству, как это уже случалось у Романовых, даже у младших, хотя они потом и брыкались. К тому же в Богородске Московской губернии отыскался сводный брат у самого царя, не без греха был покойный Федор Михайлович, царствие ему небесное, умелец-резчик по рису и знатный собаковод-спаниелист. Мамаша этого брата начисто отрицала факт сожительства с Федором Михайловичем — точь-в-точь Алевтина, и тоже с лица полная грымза, — но генные анализы твердили свое. Павел и этому Петру Федоровичу Коломийцу пожаловал титул лично-великого князя и даже фамилию поменял на Романов-Коломиец, послал именной перстень «из желтого металла» и на том успокоился. Если уж приходилось что-то жаловать, то Павел с легким сердцем жаловал такое, что денег не стоит, а по выдаче титула получатель прочие блага обретает сам, как сумеет. Великий князь Петр Федорович работал упаковщиком на Обуховском ковровом комбинате, получив титул, он даже не сменил места работы. Лишь адреса на упакованных коврах стал надписывать другие, и вместо подписи оттискивать жалованный царем перстень. Большего он не хотел, на жизнь ему теперь хватало, а местожительством он был и раньше доволен. Однако же к помолвке великий князь Петр Федорович своему приемному племяннику послал полсотни красных ковров с лебедями.
Этими коврами-то сейчас как раз и было выстелено шоссе у ворот бывшей Ивисталовой, ныне Ледовитой дачи. Последний ЗИП чиркнул по ним последним колесом — и унесся к усадьбе. Ворота немедленно затворились, синемундирники быстро скатали ковры, чтоб успеть их почистить к моменту торжественного выезда, когда хозяйка и жених уже помолвятся. Полтора ковра, впрочем, исчезло куда-то, но, ежели б этого не случилось, кто поверил бы, что это все происходит в России?
Столы по Миладиному приказу накрыли и в банкетном зале, для главных гостей, и во французской гостиной, для Тони и охраны, и в китайском зале, и на полукруглой веранде — там в основном для подруг. В дубовом банкетном пришлось Миладе поломать голову над тем, что делать с главным, «тронным» креслом маршала, на котором, бывало, сиживал малышом незабвенный Фадеюшка. Не сажать же Татьяну с Ванькой в это кресло вдвоем, хоть оно такое широкое, что и канцлерскую задницу могло бы вместить. Милада постановил: лишнее тут это кресло. Погрузил в фургон и отослал в Кремль; «второй главный», как вернется, сам выберет, где удобней для него. На место увезенного кресла поставили по одному из смежных гостиных, естественно, одно оказалось плетеным, китайским, а другое резным, французским. Но Милада на трезвых гостей не рассчитывал, плевать на художественности. Главное — побольше бутылок.
В этом отношении
Милада был рад этому дополнительному коньяку, потому что при строгой экономии, введенной обожаемым императором, выпивку пришлось бы докупать на свои, то есть лезть в масонскую кассу, а что там думают про императора масоны — насколько Милада знал, они и сами пока не решили, то ли его любить, то ли наоборот. Милада расставил бутылки и отправился в Большой Кремлевский дворец готовить плов «на татарский манер», коронный. Он был убежден, что подруги и праздника-то не ощутят, если плова не будет.
Кортеж вырулил к хоромам и замер. Гости, разминая затекшие части тела, стали выбираться из машин. Увы, многих гостей пришлось охране вынимать: дорога была длинная, мало кто в ней не остограммился, а кое-кто уже и окилограммился; этих пришлось унести в гардеробную и сразу разложить по диванам. Прочих кое-как отконвоировали к банкетным столам. Помолвляемую чету тащили вшестером, точней, Иван шел сам, пятеро старались направить куда надо стопы вырывающейся Татьяны, внезапно развеселившейся и требующей немедленно дать велосипед, она кататься хочет, а если хочет, то и будет. Миладины подруги брезгливо воротили морды от голых муз, коими была обставлена лестница, и спешили скорей к столу. Бдительный Анатолий Маркович Ивнинг по просьбе Милады следил за тем, чтобы подруг усадить покомпактней, подальше — на веранде. Заказной полукруглый ковер впервые — немедленно — был затоптан грязными ногами. Из скрытого динамика покойный артист пел про «одинокого мужчину», Анатолий Маркович почти рыдал, понимая, что музыка неправильная для помолвки, но ничего с собой поделать не мог. Слава Богу, дальше на пленке размещалась нейтральная «Слушай сказку про Деда-Мороза», тоже не совсем уместно по сезону, ну да сойдет.
Очень трудно оказалось проэскортировать к столу гостя чрезвычайной почетности, принца и великого князя Гелия. Его супруг, великий князь Ромео, бледный и усталый, совершенно трезвый, шел без посторонней помощи, игнорируя свой неприлично розовый галстук, коим была обезображена его благородная тройка: поди не надень, это ж подарок жены. От жены его давно тошнило. Трезвым Гелия Ромео не видал много недель, но когда не на людях — это одно, а нынче пришлось дражайшую половину предъявить. Половина шел плохо, норовил погладить по щечке каждого из охранников. Не помогала даже трехдневная щетина, которую по приказу Ромео эти охранники носили, чтобы Гелий об нее кололся. Принц-шалашовка пребывал под вечным наркозом супружеского счастья, выражавшегося в неограниченной выпивке. А небритые — можно подумать, что в лагере брились лучше. Этого Ромео не учитывал, да и не мог учитывать. Но ничего, препроводили обоих великих князей к столу, на почетные места, поблизости от Татьяны, но подальше от Ивана. Милада тонко рассуждал, что Ромео сидеть все равно где, а Гелию, существу неопределеннополому, Татьяна повесится на шею не раньше, чем когда войдет в седьмую алкогольную форму, — а тогда уже не страшно.
Уже гремели вопли «горько», билась судорожными осколками старинная маршальская посуда, пустели бутылки, — колченогий Толик нашел себе место на конце стола в китайской гостиной и тихо стал закусывать, ибо всех рассадил, всех ублажил, дальше мог заниматься собой. Им самим, беднягой, давно никто не занимался. Толик жил прошлым, в воздухе на веранде за полчаса стало накурено, как у Парагваева к ночи при полном сборе, никого не видно, и жить прошлым тут было куда как уместно. По очереди уносили в гардеробную перепившихся Каролину, Анжелику, Фатаморгану, — ну и хрен с ними, думал Толик. Что ж старушку Сару-то не несут, или она вдруг на упой крепкая оказалась? Нелегко тебе жить, одинокий мужчина, особенно если ты по натуре женщина, да еще стареешь.