ПАВЕЛ ВОРОЖЦОВ. СЛУЖЕБНЫЙ РОМАН
Шрифт:
Двое спортивных ребят с золотыми цепями на бычьих шеях от души поплясали на моей голове. Веко пришлось зашивать. Выйдя из больницы, ждал трамвая на остановке, и вдруг уже знакомый внутренний голос объявил: «Павел, достаточно!» Я понял: если не научусь держать себя в руках, могу оказаться в местах не столь отдаленных.
– Кирилл Кяро целит в меня из ружья, я стою на коленях на замерзшем озере. На льду вода, я весь мокрый, в лицо из огромного вентилятора летит искусственный снег, сквозь который произношу эмоциональный монолог. Хлопья залепляют глаза, нос, попадают в горло… Снимаем с утра до ночи, и между дублями меня буквально тошнит искусственным
– Павел, правда, что в ту самую театральную студию мама отдала вас, чтобы вытащить из дворовых компаний?
– Мои подростковые годы пришлись на девяностые – в Таллине начался раскол на эстонцев и русских, дети играли в войнушку. Было разделение по дворам: здесь русский, здесь эстонский – если забрел не в тот, можно огрести. А через дорогу от моего дома как раз эстонская школа, однажды старшеклассники шли через наш двор с самодельным воздушным ружьем и услышав русскую речь, взяли нас на мушку. Двое друзей спрятались за меня как за самого высокого, я закричал и упал, подбитый… снарядом-картошкой, – в спортивных штанах зияла дыра, на бедре выступил огромный синяк.
Мне тогда было двенадцать, брат Илья на восемь лет старше, его поколение вообще дралось на стадионах сто на сто человек, мы бегали смотреть на эти побоища. Правда, за брата переживать не приходилось – он был домоседом, это я вечно где-то шлялся. Мама шутила: «Вас бы соединить и снова поделить – получилось бы два нормальных парня».
В школе по поведению ставили исключительно неуды и оставляли в дневнике парадоксальные записи: «Громко пел на уроке пения», «Бегал на уроке физкультуры»… А что там еще делать? Увлекался борьбой, теннисом, играл в футбол – полюбил стоять на воротах. Однажды мама возмутилась: «А что ты так материшься-то? Завтра идем на прослушивание в театр». Видимо, решила повышать культурный уровень сына. А у меня, двенадцатилетнего, даже мысли не было ни о каком театре.
Родители отношения к сцене не имели: папа Владимир Гурьевич – программист первых ЭВМ, мама Татьяна Анатольевна работала на них оператором. Впрочем, близкие замечали, что мне с детства нравилось читать стихи, – отец даже записывал выступления на бобинный магнитофон. Благодаря папе я полюбил кино: он забирал меня из школы и вез в кинотеатр «Пионер». Мы могли несколько дней подряд смотреть один и тот же фильм. Пожалуй, это самые яркие вспышки воспоминаний о папе: едем в трамвае, потом сидим в кинозале…
– Вы рано потеряли отца – это произошло неожиданно?
– У него было больное сердце – в четырнадцать простудился, заработал осложнение. Врачи говорили: «Не жилец». Давали максимум пять-семь лет, но папа протянул до сорока – скончался от третьего инфаркта. Тогда он мне казался очень взрослым, а сейчас, приближаясь к его возрасту, понимаю: отец был совсем молодым.
В тот день, третьего ноября, мы с папой долго гуляли, вечером я сидел на полу и смотрел по телевизору фильм о Гражданской войне. Мама вязала в кресле, брат был на кухне. Красные и белые на экране побежали друг на друга, шашки наголо… И тут мы услышали из ванной звук падения. Меня тут же отправили к соседям. Смотрел там футбол, казалось бы, ничего толком не понял, но какой-то
Мама с приехавшим на похороны дядей еще несколько дней скрывали, что произошло. Обсуждали ресторан, поминки. Потом мама отвела меня в комнату и сообщила:
– Павлик, папа умер.
– Как умер? – удивился я, хотя уже для себя это сформулировал.
Мама больше не заводила отношений с мужчинами, а ведь была еще молода, красива, многие ее добивались. Слишком идеально у них все было с мужем. Говорила: «Если будет так же, то можно, а хуже не надо». Порой мне так хотелось снова увидеть папу, что случались фантомные встречи: однажды на стене возникла картина, где он возлежал на диване среди подушек, словно восточный шейх. «Я папу видел!» – крикнул бабушке, у которой находился в тот момент, но тут же был объявлен фантазером.
– Это полезное для актера качество в театральной студии оценили?
– Пригодилось, конечно. Первый спектакль, который мы выпустили, – «Пиноккио». Так же называлась и студия. Я играл задиристого одноклассника деревянного мальчика и произносил всего одну реплику: «Пись-пись-пись-пись, ты говоришь как по писаному». После этих слов неожиданно возникла пауза – ребята с интересом повернулись ко мне… Затем продолжили репетировать. Но что-то в тот момент произошло – нехитрая фраза зацепила окружающих. Руководитель студии Ирина Оттовна Томингас тогда сказала: «Знаешь, у тебя есть талант».
В шестнадцать лет я перешел в более взрослую студию при Русском театре Эстонии, где до этого занимался и Кирилл Кяро. Там преподавал Александр Дзюба, которого считаю своим отцом в профессии. Правда, он был не сильно старше – чуть за двадцать, но у шестнадцатилетних пользовался непререкаемым авторитетом. Проводил с нами актерские тренинги по собственной методе, поставил спектакль «Маугли», я играл Табаки, а Кяро – Балу.
– Появились там новые друзья, первые влюбленности?
– С лучшим другом Сергеем Фурманюком познакомились в первый же день еще в «Пиноккио», тут же подрались, не поделив место в зеркальном фойе театра, а потом примагнитились и дальше шли по жизни вместе – даже в Школу-студию МХАТ оба поступили.
Всей театральной компанией в мой день рождения шлялись обычно по Таллину ночь напролет. Благо она Вальпургиева: тридцатого апреля национальный праздник и весь город превращается в шабаш, жители переодеваются в ведьм и чертей, чтобы отпугивать злых духов. Забавно, что в советские времена этот праздник плавно перетекал в первомайскую демонстрацию – нечисть не расходилась, просто доставала транспаранты с патриотическими лозунгами. Мы с друзьями, кстати, не наряжались – театра и в жизни хватало. Особенно в делах сердечных…
Первая влюбленность настигла в садике – звали ее, как сейчас помню, Таня Чупахина. Потом в одном классе учились, но думаю, Таня о моих чувствах не догадывалась. Повзрослев, влюбился в сестру соседки Юли, Марина приезжала к ней из Москвы на каникулы. Случились первый поцелуй в щечку и признание. Завязалась пылкая переписка… В конце письма обрисовывали свои ладони и на каждом пальце писали по букве: «Я тебя люблю».
Однако вмешалось женское коварство: Юля меня к сестре приревновала и наговорила про нее разного. Я разразился гневным посланием в сторону столицы… А вскоре прибежала испуганная соседка: «Марина в больнице, что ты ей написал?» В общем, страсти кипели нешуточные, до слез, но постепенно мы эту историю переросли.