Пазл без рисунка

Акимов Валерий

Мысли стирают сознание

От кабинета коменданта к выходу вёл короткий коридор; лампы были выключёны, и с конца коридора бил поток яркого света. Кристина быстро проскочила через коридор, оказавшись рядом с лифтами. Поглядев в сторону парадного входа, Кристина всё же решила подняться и посмотреть свою комнату – приезжать завтра с утра неизвестно куда она не хотела. Это была спасительная мысль, будто посмотрев комнату, Кристина её приручит, как приручит неизвестную и устрашающую жизнь, которая начнётся вместе с учёбой в университете. Однако подобная задумка являлась обыкновенной реакцией испугавшегося человека. Возникшее в кабинете коменданта чувство имело тотальное воздействие – теперь всё время целиком сместилось за любые пределы. Зря я так сделала. Зря я приехала сюда. Зря подала документы, поступила в этот универ. Это ошибка. Как теперь объяснить это другим? Мама-папа, привет, я попала в лабиринт. Карту потеряла где-то по дороге. У меня есть какой-то ключ, но он, чёрт возьми, ни к какому замку не подходит. Подумай, наверное, всё дело в том, что ключ сломан – поцарапан, сбит, откололся какой-нибудь зубчик или типа того. Замки-то все в порядке. Нажала на кнопку, и длинная вертикальная кишка отозвалась хрипом и скрежетом, словно я ненароком потревожила покой древнейшего из чудищ. Это дух лабиринта. А потом раздался звук – ууууоооп-пщдц-пффф! – и что-то пришло в движение. Лабиринт открывает свои врата. Я уже давно в лабиринте. И карты никогда никакой не было. Кажется, выход прямо за спиной, оттуда бьёт свет, слышится жизнь, чувствуется пульс, надо только шагнуть назад, однако устройство лабиринта таково, что вернуться невозможно даже после первого шага. Я пячусь, пячусь, пячусь. Попятная тактика – тактика каждого, кто очутился в лабиринте. Что-то за спиной. Говорят: «кожей чувствовал чьё-то присутствие». Правда, сколько ни оборачивайся, ничего не увидишь, кроме лабиринта. Мне не поверят. Мама с папой дружно фыркнут и закатят глаза; им по барабану душевные метания. Я вне времени, значит – вне семьи. Я одна в лабиринте. Лифт остановился. Раскрылись скрипучие старые створки, звук такой, будто раздаётся из темнейших эпох, великие мученики, так скрипят сухие костлявые веки слепцов, чьи глаза впервые зрят и прозревают. Глаза зрят лабиринт. Тускло, неприятно, на железной стене нацарапаны имена, ругательства, набор из чисел и символов, будто лифт постоянно остаётся обетованной землёй неизведанной цивилизации. Мама скажет, что я всё придумала, накрутила себя и вообще ни разу не задумывалась о своём будущем отсюда все твои проблемы говорит мать ты не понимаешь что время уходит ты не понимаешь мама что мы в лабиринте у нас нет времени время идёт своим ходом пока мы пятимся пока мы отступаем времени нет. Кабина напоминает гроб; тебя хоронят в небо. Восьмой этаж. Прожжённая кнопка глубоко провалилась в панель и застряла, но лампочка зажглась, и лифт закрылся. Так похоже на то, что я испытала, приехав в Волгоград. Житель лабиринта – логический парадокс. Кабину трясёт, пол подрагивает, будто вот-вот провалится. Разговорчивые механизмы: пшикают, пищат, трещат, улюлюкают. Как бы ни застрять здесь. Я уже в лабиринте. Постоянно пячусь. Дверь открылась, когда я вспомнила про Москву, однако тут нет связи, случайно вышло, что про Москву я вспомнила, когда дверь открылась; мозг пеленает и сворачивает узлами реальность – возникают связи, которых нет; связь и есть реальность, следовательно, реальность есть то, чего нет. Площадку заливало солнцем. Совсем как летом. В Москве сухо и пыльно. В Москве отстойно. Ныне горюем о лете. Наступила осень, и не придётся теперь каждое утро принимать ледяной душ, а днём подыхать от духоты. Да, в Москве было невыносимо. Она меня заклеймила. Всё, что у меня не получилась – это Москва. Та, кем я не стала – это Москва. Та, кем я останусь до конца жизни – Москва. Окутанный мглой город; злой, закрепощённый город; всякая улица, всякий проспект, всякий переулок утопают в тумане – тяжёлом и ядовитом, тумане из самого ада; коптятся торфяники, и пространство осаждают миллиарды кубометров смога; воздух непроницаем и страшен; прозрачность – райское, безвинное состояние, когда видно линию горизонта, и здания, и крыши зданий, когда видно небо и известно, что есть даль; стена, сама идея стены, этот смог, как будто

не было никогда проницаемости, это всё фальшь и иллюзия, а на самом деле – заколоченное, залитое дымом пространство, которое всегда было таковым, и люди ходят, как замурованные, через туман, пока само пространство не будет опровергнуто и разрушено, пока не поймёт человек, что он – часть монолитного города. Извини, мама, я провалила экзамены. Не видать мне востоковедческого факультета. Все разъехались по домам, общага омертвела. Не сегодня-завтра вернутся заблудшие души и будут дальше блуждать. С чего мне вообще пришёл в голову образ лабиринта? Кто бы знал. Мысли, как споры, оседают в сознании, прорастают, вьются, точно стебли плюща, закрывая оставшееся пространство. Мысли уничтожают сознание. Надоело искать двери. Сегодня только этим и занимаюсь. Постучавшись и не получив никакого ответа, Кристина вставила ключ. Замок не поддавался. Потянув ручку на себя, девушка крутанула ключ ещё раз – замок послушно щёлкнул. Полумрак зашторенных окон и мягких дух'oв вперемежку с ароматом кремов и шампуня. Справа стояла застеленная кровать, рядом с ней – приставленный к стене письменный стол. Над столом висели две полки, обе заставлены книгами – учебники по праву и юриспруденции и всякие романчики, что-то про вампиров и любовь. На столе лежало несколько тетрадок, ноутбук с закрытой крышкой, ещё красовалась тарелка с неубранным завтраком. В целом, прилегавшая к двери половина комнаты производила впечатление цивилизованного человеческого обиталища, чего не скажешь о другой половине – вдоль окна стояла деревянная кровать с покоящимся на ней грязным матрасом, ещё был стол – такой же, как у соседки, – и стул, их покрывал такой слой пыли, что отгадать настоящий цвет этих предметов было невыполнимой затеей. Кристина осматривала комнату, стоя на коврике перед дверью, она боялась ступить внутрь; она наверняка уже нарушила какой-то негласный запрет, лишь зайдя сюда. Утопленный в гробовом молчании этаж и так напоминал внутренности египетской пирамиды, невозможно, чтобы здесь жил человек, не верится, что всё это построено руками человека. Она уже начала прикидывать, сколько ей придётся здесь жить. Четыре-пять лет. Немереное количество минут, часов, дней, месяцев – в конце концов, это количество иссякнет, однако, столь долгая и дальняя перспектива ни разу не приободрила девушку, скорее наоборот – беря отсчёт ровно с этой секунды, время перестало быть исчислимой величиной – оно приобрело характер вязкой однородной массы, сворачивающейся-разворачивающейся, но никак не завершающейся, словно время отринуло свою векторную ипостась в пользу спонтанного вихреобразного движения, и куда не ступи, везде окажешься в беспредельном, неизмеримом пространстве. Пирамида. Коридор уходит в глубь этажа, коридор похож на колодец – бездонный, тёмный, сырой, кажется, земля не может быть такой глубокой, но тем не менее колодец продолжает упрямо не превращаться в тоннель. Тут время утонуло, забылось, и тебя тоже забудут, и ты сама забудешь себя. Забудешься, заблудишься. Таков лабиринт, когда стоишь на месте и всё равно путаешься. Та самая машина, которая уже фиг знает сколько стоит во дворе, прорастает корнями, живёт в своём собственном отчуждённом вакууме, пленница времени, она тем не менее от времени освободилась, достигла своего собственного, внутреннего развития, как монах-отшельник в вечном отшельничестве, где ход времени уже не важен, где прошлое не перетекает в настоящее, а настоящее – в будущее. Там, внутри, всё идёт своим чередом. Время-жижица, время-клубок. Кристина вышла, заперла дверь. Снова за ней кто-то следит, как утром. Чьё-то незримое присутствие в древней гробнице, страшно до чёртиков, страшно обернуться, страшно сдвинуться с места, чтобы движение не было оценено, прочитано, страшно даже что-то подумать, дыхание перехватило – и сознание будто застыло в бесконечном ожидании, ибо всякая мысль внезапно может стать воспринятой. Меня видно, целиком, полностью, как распахнутый книжный переплёт, вечно открытая книга, идеальная модель чтения. То есть… Моё тело – письмо, буква, знак. Почему страшно? Потому что можно прочесть то, что я прячу. Кто читает? Бесстрастный, безличный взгляд бессмертного божества, самоисточающегося солнца, сердцевины абсолютного пространства, перед которым испытываешь стыд – хотя бы из-за бесполезной попытки спрятаться, затаиться, зашифровать и скрыть желание, но её глаза смотрят – и читают. Глубина разоблачена, письмена изучены и расколдованы, тьма развеяна; язвящее и одновременно блаженное чувство, что я могу быть опознана, и этот момент засекречен, я ещё в силах затемниться, стушевать чувства, снять эмоции, противопоставить её лику собственный, вылепить маску, стать безличной. Она подарила шанс не замечать её, потаённо любить, она подарила мне ночь с условием в одно мгновение высветить её, будто всё это было бестолковой шуткой. Ти-ши-на. Ударение на первом слоге. Она всё равно про меня ничего не знает; наверное, она – призрак, обитающий в лабиринте, его дух, его исток, его смысл. В коридоре пусто. Тихо настолько, что с трудом верится в существование подобной тишины.

Относительность

На крыше жизнь по-другому проходит. Быстрее обычного. Потом приходится платить неустойку, оправдываясь перед собой, что в следующий раз не потратишь бездумно своё время. Но время – не та величина, которую можно тратить. Время и есть растрата, постоянное УЖЕ. Крыша – место мечтаний, пустых разговоров и пьянок. Может, поэтому выход на крышу обычно запрещён? В смысле, здесь правда можно прожечь жизнь. Да, прожечь, потому что эта самая жизнь расцветает буйными красками (пожар, в котором горят фабрики по производству гуаши и акварели – не смог обойти стороной это сравнение… хм… прощу прощения) только когда ты предаёшься беспечным мечтаниям, а болтологию принимаешь за серьёзную философию. Впрочем, может ли философия быть серьёзной? От неё нет никакого толку, одни слова о чём-то несуществующем. Вот говорят люди о бытии. Книги пишут. Хуй проссышь, пока философов поймёшь. А бытие вроде есть. А, может, его и нет. Совсем. Я не сомневаюсь в собственном существовании. Просто у меня нет больше никаких мыслей. Нет, на крышу людям вход заказан, потому что они могут попросту здесь застрять, забыть о том, что происходит на земле. А с крыши на землю есть два пути – один очень быстрый, другой – довольно медленный. Некоторые считают, что быстрый путь – самый верный. Не знаю. Мой друг так и посчитал. И доказал: так оно, наверное, и есть. Он был уверен, что лучше выбрать быстрый путь. Он же короткий. Скорее всего, его соблазнила сама скорость. Ты летишь. Пока мы поднимались наверх, из головы не выходил этот полёт.

Чёрт возьми…

Нет, летать я сегодня не собираюсь.

Вам ведь надоело это читать, правда?

А мне надоело это писать, честное слово.

Пародия

Того высокого парня зовут Артём. Гогочет, как ребёнок. Он из Красноармейского района. Мифическая часть Волгограда. Для меня весь Волгоград мифичен. Необычный город – посреди пустыни. Выглядит как пародия на город. Мнимое, иллюзорное место. Что можно противопоставить пустыне, кроме миража? Артём с виду производит впечатление парня простецкого, без особых мечтаний. Стоят вокруг него Саша, Лёша, Стас – те самые, кто вчера показались Кристине грибами, растущими у основания большого дерева. Артёма легко заметить, легко запомнить – самый высокий в группе, немного сутулый, видимо, из-за того, что ему часто приходится нагинаться, чтобы расслышать, что говорит собеседник; таковы недостатки высокого роста – далеко видишь, но плохо слышишь тех, кто находится у самого твоего подножия, и потому высокие люди обычно выбирают не те пути, какие пророчат им низкорослые собратья. Из кодекса мореплавания – маршрут проводит тот, кто сидит на самом верху, глядит вдаль, видит то, что не дано узреть другим. Вот и Артём узрел того, кто должен вести пару по русскому языку. Он так и сказал: наверное, идёт препод. Чем не штурман? «Препод»… новое словечко. В школе же нет преподавателей. Одни учителя, носятся с учениками, как кура с яйцами, лишь бы человек получил какое-никакое образование. Среди этой толпы нет ни одного, кто не получил аттестата – надёжнейшего свидетельства, что отныне человек способен делать всё, что может делать взрослый человек, конечно, с возложением на себя последующей ответственности. Кристина не заметила, как толпу начало по-тихоньку засасывать в аудиторию – будто бы кто-то открыл шлюз, куда стала утекать вода.

Sweetest perfection

Кристина выключила воду, обтёрлась полотенцем и, перед тем, как закутаться в него, ещё раз посмотрелась в зеркало. Мокрые волосы облепили лицо, отчего оно походило на невнятный рисунок, где лишь угадывались человеческие очертания и силуэты, и тихо мерцали глаза водяные сама вода как идеальный сосуд вмещающий самого себя, субстанция, могущая сделаться себе обиталищем, фигурой, телом глаза застывшая форма водного потока, замёрзший ручей, стекло прямо как во сне всё остеклилось будто превратилось в большой глаз потому я не могла двигаться и всё замерло, как отпечаток на сетчатой оболочке, хитрая смесь и химическая реакция, превращающая видимое в помысленное; ледяной душ устранил почти все следы неспокойного сна. Кристина убрала волосы с лица вычистила рисунок; выхолостила – холст – холост – возвращение к холсту к безликости к одномерности; конечно, за волосами пряталось лицо оно ничуть не претендовало на изысканность и индивидуальность; наоборот кривые линии волос делали холст узнаваемым, а так – безпамятье, обыкновенное лицо, именно холст, белость, пустота, поправила их, снова посмотрелась в зеркало – отметила про себя, что выглядит сейчас в некоторой степени сексуально. Внезапно это воодушевило её, и на выходе из ванной Кристина решила не заматываться в полотенце. Света всё равно спит как убитая. Походить по проветренной квартире голышом, с посвежевшей кожей, многого стоит.

Немного о цивилизации

В день экзамена стояла прекрасная погода. Я даже удивился, поскольку всё время до этого небо занимали тучи, и дома вдали обволакивал серый туман, непрерывно шёл дождь – то накрапывал, то ливнем падал на землю; вода была всюду, везде была вода. А тут – ни облачка, яркое солнце. Я поехал в МГУ. Нет, я не мог сосредоточиться на предстоящем экзамене (или, как говорят, вступительном испытании). В метро ещё кое-как приходили на ум формулы, выдержки из методичек, и на фоне бесконечной темноты, что проносилась за окнами от станции к станции, всплывали перед глазами страницы из рабочих тетрадей, но стоило выбраться из подземелья, как расцветшая словно по волшебству зелень мигом заставляла забыть и о физических законах, и о химических соединениях. Отпало желание торчать в аудитории на протяжении нескольких часов, дабы доказать высоколобым профессорам, что я, именно я, достоин бюджетного места в их особо ценном вузе. Стремление послать всё к чёрту, которое и так теплилось во мне уже приличное количество времени, резко воспламенилось; я был растерян, и по направлению к университетскому корпусу шёл, будто спотыкаясь; нерешительность претворилась в иное качество, что во мне мгновенно и десятикратно возросла ненависть к родительским нотациям и доктринам. Ведь мой путь… А что значит «мой»? Без шуток, меня начинало трясти. «Моё» – что-то из области фантастики. Был только «я», спроектированный давно и наперёд. Отличник, закончивший с красным дипломом университет, получивший работу, женившийся – короче, укоренившаяся функциональная единица социума, благовоспитанный, унифицированный производитель, который и слова лишнего не скажет. Разумеется, объяснить всю эту галиматью организаторам не представлялось возможным, и я, получив пропуск, направился в указанную аудиторию и просидел там часов пять, пока экзаменторы не объявили, что время сего мерояприятия истекло. Я сдал бумаги с выполненными заданиями, которые, надо сказать, я выполнил практически на автомате, будто в меня и вправду была заложена выверенная до мелочей программа, и вышел на улицу. Солнце висело где-то высоко в небесах и щедро топило землю, и я устремился в парк. Думаю, тебе известно, как выглядит территория МГУ… Так вот, я забурился в локально очерченный лесной массив, где сквозь скопления ветвей виднелись блестящие плоскости Москва-Сити, а отовсюду доносился гул многих и многих автострад. Москва – это сплошная иллюзия, вроде аттракциона, где тебе обещаны те ощущения, которые в действительности ты вряд ли переживёшь. Так же и с парками. Лес, сырая земля, единение с природой. А неподалёку – шоссе, проспекты, спальные районы, магазины. Цивилизация – это сад, разбитый с той целью, чтобы окончательно подчинить стихийность дикой природы.

Порнография – это онтология

Осталась одна под сенью сухого дерева. Никто не обращал на неё внимания, разве что кто-нибудь бросал короткие взгляды в её сторону, а так, никому не было до девушки дела. Её это устраивало. Отсюда она видела всё.

Бля, что-то живот разболелся; с утра вроде нормально себя чувствовал; это из-за жары; учительница на нас орала, а нам похер было, мы из окна самолётики пускали; так обществознание и не выучили; как он вообще сюда поступил? осторожнее, водку разольёшь! это ж святое! прибежал, покланялся, подобрал бутыль, у неё всё равно дозатор, не пролилось бы ни капли; взял бутылку, прижал к себе; облом; у ксении баллы по егэ ниже, чем у меня, а я всё равно на платном учусь; телефон сломался; хотел в москву поехать, в плехановку поступить, но там проходные баллы очень высокие, решил здесь остаться; ха-ха-ха; он прикольный парень, рассказывает какую-то дичь; чего я хочу; откуда мне знать, в самом деле; передо мной разворачиваются миллионы миров, и они не умещаются во мне; думаете, я с ума сошёл; никому ничего не скажу; вытер руку о штанину и давай дальше смеяться; тошнит тошнит тысячу раз тошит и я проклятый проклятою блевотиной забрызгаю весь мир до последнего края ничего не оставлю незапятнаным всё измазаю; в красноармейском районе растут гладиолусы и каштаны, а каштаны высокие, тянутся в самое небо; не каштаны, а кипарисы; на море их много растёт, идёшь ночью мимо кипарисов, они врезаются в звёздный свод, как ракеты, вот-вот взлетят, странные деревья, у них что-то своё на уме, высокие-высокие, как башни, при этом оторваны от земли, в них есть что-то потустороннее, чуждое материи и почве, кипарисы стоят, словно изгнанники, ведь небо их тоже не принимает, так и стоят, стремглав, у них нет даже раскидистой кроны, всё их существо напряжено и направлено вверх; пацаны, мы взяли слишком мало еды; кто сгоняет в магаз; о, круто, есть чипсы; да, мал ты ещё, мы тебя всему научим; вспоминают, кто как ебался на выпускном; саша оттрахал одноклассницу дома на стиральной машине; артём не любит прелюдий, приступает сразу к делу; секс – что-то из области непредставимого, его невозможно вообразить, наверное, я так думаю, потому что никогда не был с девушкой в постели; внимаю этим историям, навострив уши; тут же становится интересно, что у них под юбкой, что скрыто в трусиках; она сидит под деревом, совсем одна, курит и пьёт пиво; о, пришли! у булгаковой такие сиськи; и правда, грудь что надо; глаза так и лезут в декольте; белая, мягкая плоть; настоящая услада; стас познакомился с нею; только и говорит, как бы её трахнуть; не думал, что об этом можно говорить так свободно; загадка, откуда вообще взялось это табу; одержимые вагинами, члены выпирают из штанов; я начинаю беспокоиться, как бы тут не началась оргия; я никогда ни с кем не говорил о девушках, что у них под одеждой, я слабо представляю себе нагое женское тело; что внизу; ну, порно есть порно, взаправду-то всё иначе ощущается; я боюсь девушек, боюсь подойти к ним, нарушить известную дистанцию, отмеренную как бы с самого начала, самозабвенный запрет, боюсь заговорить с ними, познакомиться; боюсь завести отношения; девушки мне нравятся; тут возникают трудности; нравятся как пол; или как люди, личности, когда диапазон у симпатии расширяется; не обязательно всё время думать только о пизде; они как существа с другой планеты, окружённые оболочкой непознаваемости, и всё-таки что-то общее между нами есть, что-то родственное, близкое; выбор, который кто-то сделал за нас и до нас, и последствия которого прячет ткань; девочка спрашивает что это, тыкая пальцем в пенис; мальчик произносит ау в тёмной расселине; возможно, я боюсь секса, всего, что с ним связано, что его напоминает; спящий вулкан, гигантская тектоническая сила, эффекты её не удастся увидеть невооружённым глазом; выкрадывает любой шанс просочиться в жизнь, возникнуть незаметно в слове или во взгляде, даже в мысли; рупор, которым половая дифференциация орёт на весь человечий род, секс пытается доказать: нет ничего важнее него, он – наша судьба и наша суть; во главе царства – фаллос; правое и левое, верх и низ, ноль и единица; функция постоянного притяжения, сочленения, суммирования; парнишка с окраины, ничегошеньки не понимает; девки пришли, расселись; не любят, когда их так называют; надо бы подкатить к какой-нибудь, да всё чё-то стрёмные; о боже, как бы подойти к ней, познакомиться? она чудесна, прелестна, красива; я влюбился, я знаю, что такое любовь, она здесь, прямо тут, в смысле, я её ощущаю, чувствую, это не возбуждение – что-то другое, чистое, без примеси сексуального; меня тянет к ней; да ей, должно быть, похер на меня; жарко, горло пересохло, от водки только больше пить хочется; ну, к примеру, подойду я, познакомлюсь, и что дальше? со стороны выглядеть это будет очень глупо; я не уверен; с виду она самодостаточная, человек с характером, иначе не скажешь; разговор не вяжется, а я к ней даже не подошёл ещё; сидит под деревом, погружённая вся в мысли; наслаждается мгновением, попивая пиво; я тоже пью пиво, но мне что-то не нравится; не понимаю, в чём прикол; горький, гадкий напиток; смешной этот пацан; маленький, ему будто лет восемь; видно, обижается постоянно, когда мальчиком называют; тёлкам нравятся такие, типа игрушки из плюша, играй сколько влезет, такие пацанчики обычно покладистые, но этот с хитрецой, и на девушек смотрит или со злобой, или со страхом; я так и не понял; вроде нерусский по лицу, но хуй знает, говорит без акцента; выглядит как цыган; сам говорит: не знаю, какой национальности; не знает он; чистый еврей; да не картавит же; одна херня, еврей и есть еврей; влад эпштейн, жидовский пидор; не делали мне обрезания; везде евреи, куда ни ткни – еврей, еврей, еврей; невидимая сущность, кто-то даже не догадывается, что в нём кровь еврейская; но всё равно пацан не созрел пока что, ему дохуя ещё расти; чё-то он всё шугается, это чувствуется – ну типа в глубине души; он жизни боится; сразу видно, редко пил до этого; отшучивается; не поймёшь, короче, что за человек; щас лопнут барабанные перепонки; хлоп! – как мыльный пузырь – раз – и нет ничего; ноги не держат; да ты присядь, водички попей; в тень его, в тень; тело испражняет себя через зад или рот доходит до точки где исчезновение это само бытие; математики, говорят, бухают, как черти, весь универ перегнали; пиво невкусное; вкус не так важен, как результат воздействия; перестаёшь чувствовать тело, тебя словно гелием накачали; ещё немного, и ты потеряешь связь с землёй, воздухом, временем, пространством, реальностью; ты потеряешь связь, милый друг; а может ли тогда сама связь потеряться? связь не вещь, не может же существовать она сама по себе; обязательно нужно что-то, чтобы была связь; я-то уже здесь, я только сейчас это понял, меня окружают связи, мир состоит из связей, я сам – связующая нить, пучок соединений, звено и звенья, связь; то есть меня нет; великий космос, вселенский организм, а мы все струны и волны, раскачиваемся в такт бытию, и нас всех нет, мы не существуем сами по себе; наша жизнь бессмысленна, и вообще это всё иллюзия; не то думаем; решаем, что важно, а что нет, и всё равно умираем; на смерть надеяться не стоит; я это часть чего-то одного, всемирного, недосягаемого; ебать, да он уже пьяный, пиздец; дни смыкаются, и всё медленно подходит к концу; настроение нулевое; лежу такой, на газончике, и менты надо мной стоят, я лежу и думаю: как же всё пиздато; и не надо ничего; я здесь лежу, валяюсь и курю, созерцаю небо; на газончике хорошо; я серьёзно, пацаны; кайф; менты нас отпустили потом; кокос ведёт себя тут, как хозяин, выёбывается на каждом шагу; второкурсники плавают по дендрарию, как стайка рыб, наблюдают, что происходит

у перваков; кто-то уже нажрался в хлам, лежит в траве, легко перепутать с трупом; веточкой тыкают, он и храпит, как свинья; если ты с ним на одной вписке оказался, то не уснёшь нихера – он храпит, как ёбанный десантный батальон; вы, главное, старайтесь побольше участвовать в студенческой жизни, кроме лекций, типа КВН, концерты, театр; я вот сессию прошлую сдал чисто потому, что был занят весь семестр в театре; это учитывается, ага; проснулся в поту, даже дышать спокойно не мог; всё – АМ! АМ! – а вдохнуть не могу; думаю, ну всё, хана, щас сдохну; утром казалось, что всё рухнуло и покрылось тьмой; теперь я студент, думаю я; теперь я студент; на фоне остальных выгляжу неважно, блеклый, сырой, недоделанный человек; оказался тут по воле случая; занесло сюда как-то; смотрю на всех этих девок и парней, на веточки, на травку, смотрю на солшынко, на небо, – и чувство такое, будто амнезию пережил; всё диковинно, всё в новинку; это из-за пива, я знаю; ничего не соображаю уже; новая жизнь, приветствуйте её, торжествуйте – новый этап, новый скачок; мне тут всё чуждо; трудно определиться с ощущением – хорошо или плохо; выбор задержан в моменте осознания, что я очутился в этом месте по ошибке; разумнее всего покончить с этим, но страшно даже представить отказ, особенно когда выбор сделан; последствия; пожалуйста, дайте прикурить; интересно разговаривать с косыми – смотрят одновременно на тебя и куда-то в сторону; орлова длинная, как небоскрёб, ноги у ней как палки; штыри, знаешь, ну, как будто в землю пару столбов вогнали; саша заценил шутку; её косоглазие говорит за себя; оно говорит больше всего; блин, я пока с ней говорю, не могу отвлечься от того, что один глаз смотрит куда-то туда; а что там? потом не помню, о чём она рассказывала, а переспрашивать неловко; эй, глаз, куда смотришь? у лёши история интересная; поступил в военное училище, его потом выгнали, потому что не нашли справки из офтальмологической клиники; быстренько подал документы в ВолГУ; у него и так баллы высокие, взяли в первую волну; везёт; они старались, вот и всё, чего-то хотели, добивались; у меня нет желаний никаких, никакой цели; раздолбай; родительская ругань, крики; водку-то налейте; душный и скучный пейзаж; на голову давит измождённый, отяжелевший, монолитный эфир; они следили за караваном, как его длинная цепь из наездников и конвоев пересекала пустыню; солнце жгло воздух, дул слабый ветер, гоняя по пространству горячее дыхание; караван продолжал свой ход, и в подобном движении угадывались фундаментальные черты; пластиковые стаканчики вывалились из пакета, фальшивое стекло, замерцали, как алмазная руда, рассыпались по сухой почве; иди их подымай; они бежали в сторону юга и по ветру простирали руки, ладонями чувствуя прикосновения полночных ангелов; сродни ликованию, когда в небе вместо синевы ты видишь камень; артём хлопнул в ладоши и заржал; наивен аки дитя; ближе к природе, к естеству; у него ни от кого нету секретов, всё лежит на поверхности; душа прозрачна, как ручей; кажется, ему любая одежда мала; или сегодня он нарочно надел майку в облипку, чтобы ручища его огромные выглядели ещё больше; ай, как ноги болят; девочки, можно пластырь; сняла туфлю, там не стопа, а развалина; красная мозоль; хоть до крови не натёрла; девушки, вы что, пить не будете? булгакова попросила себе пива; стас навострился; она сказала, у неё есть парень, а стас уверен, что у неё острый недотрах; с этим необходимо разобраться; что она там сидит, одна, подойти к ней, поговорить; мы в аду: всё повторяется; эпштейн рассказывает смешные шутки, по-тихому издевается над всеми; пацан обиженный на весь мир, наверное, в школе часто донимали; мстительная душа; привет, тебя как зовут? настя; а тебя? настя; так что, у нас в группе все насти что ли? нет; нас много; а ты типа староста; ну да, вы же сами меня выбрали; ребят, кто хочет вступить в профсоюз, должен заполнить анкеты завтра; какой-то странный парень, с ним, конечно, интересно поговорить, но через какое-то время начинаешь его бояться; и хрен пойми с чего; я и сейчас его боюсь; он маньяк; у них всегда что-то своё на уме, не угадаешь никогда, что именно; на собрании он читал какую-то допотопную книгу – со сбитыми краями, жёлтыми страницами и ужасным рисунком на обложке; какая-то старая фантастика; он ещё рассказы пишет, он сам сказал, говорит, мол, нравится ему писать, ведёт блог, что-то там строчит; чёрт, живот не проходит; колит немного в правом боку, если дышать реже, то вроде бы даже боли не чувствуется; живём благодаря привычке; явились ребята с философской кафедры; шутки про смысл жизни уже не канают; всё тлен, пацаны, всё тлен; кому тлен, а кому глоточек спиртного; понимаешь, чувак, жизнь, смерть, такие штуки, вот не знаешь, типа, когда сдохнешь, это судьба, ёб твою мать, живём только сейчас, понимаешь, это большая проблема; бедняга; у него язык заплетается со скоростью тысяча узлов в секунду; что-то режет в груди; там как будто кусок металла оставили, вот он и режет; главное, не дышать; фу-у-у-ух-х-х; почва под ногами плывёт, шатается; всё неясно, туманно, пугающе; я один; юля странная какая-то, смеётся как обкуренная; я из когалыма; это где вообще; в сибири, там нефть добывают; дикий край, где действуют первобытные законы; выживай, убивай, поедай, иначе тебя самого сожрут; вы там ещё на оленях катаетесь; нет же, нормальный город! смеётся до упаду; самой смешно, что из когалыма; вообще я родилась в камышине, родители потом переехали в когалым; у меня в кировском районе бабушка живёт; господи, там есть-то цивилизация хотя бы; разумеется, каждый день отправляемся на охоту за добычей; ни воды, ни электричества нет; в когалыме или в кировском? ха-ха-ха; врубили музыку; девушки с филфака орут, пьяные, сколько они выжрали; обычно больше всех пьют; спаивают, чтобы отпердолить потом; пёзды по скидке; чёрт, тут сейчас реально вакханалия будет; из динамиков доносится: tear it down then justify… я эту песню всё лето слышал; отовсюду; бам-бам-бам; по ушам лупит, как проклятая, бам-бам-бам; парни, чё куда потом поедем; а ты что, предлагаешь продолжить пьянку; а чё бы не; ну давай; жарко, господи, как жарко; поправила юбку, села на поваленный ствол; нет, пива я не буду, спасибо; надо было подумать хорошенько, прежде чем надевать в такую погоду чёрное платье; мама говорит, я слишком откровенно одеваюсь; ладно, какая разница; тем более мамино понятие откровенности – это когда открыта хоть какая-нибудь часть тела; по-хорошему, я должна шастать в костюме химзащиты; мама, дай я платье надену; нет, ты что, это слишком; ох-ох; нельзя выйти из дома и при этом не поругаться с матерью; голова раскалывается; ори не ори, маме всё одно, она права, так должно быть; юля сказала, что у меня очень красивые ноги; чёрт возьми, где ж они красивые!? парни так смотрели на меня, когда я к доске вышла; казалось, все на меня смотрят; позорище; я рада; Я РАДА; блин, это так круто; все вокруг весёлые такие, смешные; так всё прикольно, ух ты! кто что думал, когда школу заканчивал? артём, наверное, ни о чём не думал; заплатил и поступил; я всё смогла; всё сделала; я всё сама сделала, мне не помогал никто; и сейчас мне никто помогать не будет, докажу всем, чего стою; до папы не дозвонилась, хотела порадовать; маме не нравится, когда я звоню отцу; он нас бросил, ты не понимаешь, он нас БРОСИЛ; брат иногда плачет по ночам; мама бесится; перед выпускным папа позвонил, сказал, что очень рад за меня, я потом рыдала от счастья; маме я сказала, что очень сильно переволновалась; больше всего она хочет, чтобы мы с братом забыли отца, вычеркнули из памяти, как будто его не было; его не существовало никогда; сволочь, скотина, выродок; он во всём виноват; он оставил нас здесь, в захолустье; всеми силами старается скрыть, что до сих пор его любит; какой в этом смысл? я и так всё вижу; ведёт себя, как ребёнок; сволочь, скотина, выродок; дети подрастают, а родителям кажется, что всё идёт своим чередом; ничего не меняется; хочу съездить к нему, но если мать узнает, потом домой не пустит; не буду сейчас этим голову забивать, надо просто расслабиться; золотая медаль ничего не даёт, всё зависит от результатов егэ; чувствую на себе завистливые взгляды; надо быть открытой с людьми, говорить с ними, узнавать их интересы; блин, ну как же жарко-то; даже в тени тепло; и это сентябрь; в волгограде хотя бы смога не было; подруга рассказывала, что вся москва напоминала мордор; темным-темно, даже днём; не представляю, что за ужас; часто слышу, что я зануда; я просто хочу помочь, мне не нужно внимание; всё равно парни на меня как-то странно смотрят; удивляются ещё моему имени; да, тёзок в группе и так много; две светы, пять насть; как в кузов запихнули; земля перенаселена, бегите срочно с этой планеты; дальше, дальше к космос, сукины дети! там нас не ждут; наконец лето закончилось; прощайте, мозгоёбство и долбоебизм приёмных комиссий; прощайте, идиотские амбиции; прощайте-прощайте, валите нахуй! не пристало так старосте выражаться; это юля меня так поправила; мы с ней как-то быстро сдружились; прикольная девчонка, но она как будто не от мира сего; есть в ней какая-то остринка; совсем чуть-чуть, но есть; она как маленькая, постоянно меняет мнение; не знаешь, что ждать от неё; смеётся постоянно, легко меняет настроение, идёт на поводу эмоций… мне одноклассницы говорили, что я хожу с таким лицом смурным, словно у меня перманентное пмс; неправда; я умею быть весёлой, просто не очень получается; найди себе парня, найди себе парня; только ленивый не говорил, что мне надо найти парня; время упущено; мне в этом году будет восемнадцать; а жизнь продолжается, ничего не вернёшь; боже, рассуждаю как старуха какая-нибудь; надо просто потрахаться; найти парня и затрахать его до смерти; потом смотрю на себя, как на животное, не узнаю, пугаюсь себя; от таких желаний с ума сойти можно; запросы тела; это как еда или сон; я уже пыталась завести отношения, но ничего не получалось, до постели дело вообще не дотягивало; после мастурбации в висках начинает неприятно пульсировать, будто череп положили под пресс; ненавижу; ненавижу всех, всех и каждого, ненавижу себя; завидую этим людям, им удаётся быть беззаботными, беспечными, счастливыми; прячу все эмоции, незачем другим знать, что у меня на душе; и что она на меня смотрит? делает вид ещё, что не смотрит; как будто я не вижу, как она глядит на меня; чего она хочет; я тогда ещё, в аудитории, заметила, что она с меня глаз не сводит; чего ж она хочет, чего ж она хочет; никогда не угадаешь, о чём человек думает, смотри сколько хочешь на него, всё равно не узнаешь; человек никогда не сможет понять другого человека; между одной точкой и другой нет никакого соседства; между точками нет никаких связей, и за единицей не следует двойка; математики не существует, потому что существует только единица; света страшная, как атомная война; фу блядь как жутко; брррррр; из кустов выползают люди с бутылками наперевес; на убой затариваются алкоголем; решили утопиться в пиве и водке; кто-то припёр шампанское; ну отлично, гуляем, ребят! уже речь родную забыли; пшшш! пробка выписала в воздухе дугу и упала где-то в траве; как домой будете добираться; как-нибудь доберёмся; помню, я уснул в подъезде, не дойдя до квартиры; спал, как бомж, почки болели потом; ух-ух; вот уже девки готовые валяются; у влада глаза навыкате; что происходит, что происходит; артём потёр руки; пьяная девка – это просто биомасса; так мороки меньше; как знаешь; у еврея прямо ступор; чё ты тут сидишь; думаю; о чём думаешь; да так ни о чём; я дима; а я кристина; и как тебе тут; нормально; есть сигарета? на держи; он уже успел пожалеть, что вытянул из пачки LD; некуда деваться; отстойные сиги, но мне нравятся; видимо, ему по вкусу какие-нибудь парламент или ротманс; вова всё пытается узнать, у кого тут можно травки купить; у кокоса спроси, он всё знает; мудрец нашёлся, посмотрите на него; пива ещё хочешь? давай; пришёл ещё какой-то второкурсник, у него лицо краснющее, говорит со всеми налегке; он такой, полноватенький; шуткует без остановки, затирает фантастические истории про студенческую жизнь; все хотят узнать про сессию; вы что, ребят, сдурели, какая сессия; не до неё сейчас; о сессии думать надо в последний момент; чувак с красным лицом закивал; саша налил себе водки, залпом осушил стакан; я водку пью, как воду, ничего такого; наверное, ещё и не пьянеешь; вдруг я сейчас умру? отброшу коньки, завалюсь замертво, докучая всем своим трупом; ко мне придёт смерть – неузнанная, таинственная госпожа; я так ничего и не сделал; смерть – зеркало; я всё равно уйду пустым; я пуст; я – это кожа и кости, жилы и мышцы; я – это тело; дима всегда носит с собой фотоаппарат; лицо у него расслабленное; по виду флегматик; будто не ходит, а ползает, постоянно что-то созерцает; и всё равно в глазах его есть что-то от ищейки; неплохие делает снимки; он и сейчас, ползая здесь, оценивает, наблюдает, какая может получиться композиция; и как тебе здесь? неплохое место; ты только в ВолГУ поступала? я хотела учиться в москве, но не вышло; родители отправили сюда; ты на бюджете? ага; везёт; какой же у вовы тупой смех; умоляю, убейте меня, чтобы не слышать это; порка для ушей; хы-хы! хы-хы! клянусь, я запущу в него бутылкой; пиво шипит и пузырится, солнечный напиток, как мёд, нектар; о, боги, будьте благословенны! солнце злой бог; оно ненавидит человека и предпочло бы выжечь ему глаза; нелюбимое племя, творцы идолов, кумиров, божков; племя на острове-волгограде, который замыкает река в бесконечном цикле гибелей и возрождений; мы всё равно смотрим на солнце, пока от сетчатки не останется ни кусочка, пока она не испепелится; какой же жуткий кошмар я видел; главное, проснулся, а дышать не могу; помолчите.

К ним подошла Юля.

– Саша предложил поехать на набережную, – сказала она. – Вы поедете?

Вова с Димой кивнули, потом Вова спросил Кристину, поедет ли она. Юля опустила взгляд на Кристину и улыбнулась.

– Привет!

Дешёвка

Я просто решил всем врать. Ложь казалась спасительным оберегом, и когда я говорил родителям, что еду на пары, на самом деле отправляясь шляться по городу, возникало чувство, что я защищён от многих превратностей; будто открылась возможность идти против многовековых правил, которым, по неизвестным причинам, мне необходимо было следовать. В какие-то минуты нисходило озарение: я поступаю, как придурок, прикрывая прихоть мятежом. Собственно, против чего я бунтовал? Какова была цель? Я и сам затруднялся ответить. Понимая, что поступаю неправильно, я тут же осекал себя, потому что категория ошибочности исходила именно от той системы мировоззрения, где мне надлежало примерно и безотказно исполнять отлаженную задолго до этого роль. В горевшем ярким пламенем желании поступать по-своему терялась здравая мысль, та самая, которая и должна была отвратить мой рассудок от поступков, подобных тем, какие я совершал на протяжении практически всей осени. Никто не спросил, чего хочу я. Никого это не интересовало. Хотя, какая разница? Вокруг меня и так находилось достаточно доказательств, что в большем проценте своём люди предпочитают выполнять заранее предписанные действия, нежели совершить то, что они почти всю жизнь стремились совершить. Этикет, обязанности, каждое мгновение заменяют собой мечту. Мечта… такое дешёвое слово. Возьми и выкини. Купишь другую. У тебя ведь много денег. Афиши, вывески. Сияют яркими цветами, едва опустится мгла, а в её отсутствие в уши так и льются сладкие речи: успех, успех, успех… Не успеешь глазом моргнуть, как насилие над собой ты чудесным образом начинаешь принимать за благословенные дары. Делай – и воздастся. При вопросе «кем ты хочешь стать» я обыкновенно впадал в ступор – в такой же ступор я впадал и от вопроса «что ты будешь делать после школы». Практически на ходу придумывая какой-нибудь ответ, я старался отгородиться подальше от назойливых и раздражающих разговоров о будущем; меня часто винили в том, что к жизни я отношусь совершенно безолаберно. Родители то и дело повторяли, что я совсем не отдаю отчёта в своём бездействии. Правда, мной не столько руководило желание бездействовать, сколько вводило в унынье сама мысль о необходимости действия.

Философия имени

Разложенные на кровати вещи казались осквернёнными, запятнанными тем, что очутились здесь, в совершенно чужом и неизвестно кем поделённом пространстве. Кристина вдруг поняла, как сильно привыкла к этим вещам; привычка облагораживала и защищала их, но теперь постепенно уходила в прошлое, оставляя Кристину наедине с потухшими, серыми вещами, которые и не помнили её саму – в общаге они становились вещами бесхозными, обездоленными, они причащались вновь к тому первоначальному состоянию, когда не было людей, не было хозяев, и все вещи, предоставленные самим себе, покоились в ничейном безликом бытии. Кристина начала опасаться, что вслед за вещами ничейной станет и она сама – станет беспризорной, безликой, и память, придя в запустение, растворится в безвременье, так Кристина исчезнет без следа. Чтобы отвлечься, она вытерла пыль со стола и поставила на него чашку, потом заправила постель – матрац был старым, и под тканью чувствовались вот-вот готовые выскочить пружины – и села на кровать, думая, что ей не помешала бы сейчас чашка чая. Но чая, как и чайника, у неё с собой не было – они бы не влезли в рюкзак – идиотская отговорка, разумеется, ведь Кристина изначально не хотела брать много вещей, чтобы по приезде не выглядеть как бедный родственник, которому некуда приткнуться, хотя общага целиком состояла из подобных типов, и не было ничего зазорного в таком виде, когда за душой твоей куча добра, для которого нет места, а для тебя самой нет ни ночлега, ни крыши над головой. По-другому в общаге не бывает; каждый здесь беспризорник, ибо каждый угол тут по определению чужой, и кто хозяин – неизвестно, одно лишь слово даёт знать о его присутствии: казённый. Данное понятие отличается зашкаливающей степенью относительности, и при всей своей конкретности казённое умалчивает, что именно есть казённого в этом здании, в твоей половине комнаты, которая, между прочим, не совсем твоя, а казённая; половинчатость отнюдь не означает поделённость между тобой и другим – раздел происходит на более общем уровне, запредельном, где творится всемирный делёж, но даже там казённое остаётся таковым; истоки собственности стираются в массовом делении, приобретая подобие с феноменом реликтового излучения. Это не твоё. Даже граница, проведённая между своим и чужим, кому-то принадлежит, однако и собственник является фантомной фигурой, призрачной, как пыль, которая, витая и рассеиваясь в воздухе, никак не может осесть, образовав законченный облик держателя вещей. Хозяин существует, покуда он испаряется, стирает собственные отпечатки, и диалектическое отношение своего и несвоего благополучно нейтрализуется, обнаруживая потерю реальной нагрузки: все вещи казённые, то есть бесхозные, а собственность – интеллектуальная уловка, майя, разновидность психического растройства, чья суть заключается в великой подмене порядка вещей собственным порядком; так рождается привычка и умирает она в момент откровения: основа бытия – долг основа безосновного мы должны ведь мы не сами по себе всё сущее существует взаймы ТЫ ДОЛЖЕН категория наивысшего порядка крик новорождённого – это уже результат инвестиции и не в нашем праве прекратить финансирование или диктовать условия разве что разорвать конкракт нам ничего не компенсируют, потому что мы и так всё получили, копменсация есть западня фокус нет смысла требовать что-то ещё; нет иной заповеди кроме ТЫ ДОЛЖЕН. А кто говорит «мой» – тот совсем сошёл с ума; прощай, друг, милая подруга, вы больны неизлечимо – проснулось в вашей речи нестребимое и самозванное «я», восседающий над мирами и вещами тотем, что освещает лабиринт своим фальшивым светом – ты смотришь и не видишь лабиринта, просто потому что уже находишься внутри, и всё же свет, овевая тебя, речет: это твоё, это ты. «Я есть я» – всё равно что нет, не может быть, никогда. Это и буква, и слово, и предложение – и возглас, и крик, и симптом великого недуга, грандиозного отрицания, которым мы живём и дышим, и не так всё просто, ибо «я» ещё не есть «я», ведь где-то находится хозяин, подлинный собственник, кому мы скажем «ты есть я» и отдадим на заклание свой тотем, вконец обезумевшие от того, что нашли местоимение, поглотившее все иные местоимения, «я» всех «я», космогонический идол, чьё нутро беспрерывно плодоносит – выплёвывает наружу всё новые и новые идентичности. Я есть всё, что мне принадлежит; я есть психоз, единственная болезнь, которая не убивает жизнь, а заставляет постоянно возрождаться, что не даёт ей окончательно сойти в безымянную тьму, но даже тьма является именем; назвать – значит вытравить; я сказала «тьма» – и тьмы больше нет; «лабиринт» – и больше нет лабиринта; имя не разрушает, ведь разрушение оставляет следы – имя вычищает всё, в том числе саму безымянность, устраняет хаос, саму возможность небытия, поднимается солнце, лучась, и холостит небосвод до полного исчезновения цвета, вот оно, это имя, нашествие самосознания, как нашествие чумы – нет предела, где патогенез бы иссяк. Так чего я боюсь? А я вообще боюсь? Глупо ограничивать страх ощущением; вероятно, страх весь и заключается в ощущении, и не надо искать чего-то запредельного… Причём здесь запредельное? Страх-то есть, прямо тут, но я не могу его назвать. «Страх» – но он продолжает быть, потому что всё время ускользает, выпархивает за границы имени – что невозможно, чёрт возьми, ведь имя и есть предел, предел всех пределов, великий тотем, вседержитель, безграничный и властолюбивый хозяин, плодовитое нутро, однако страх, неприкаянный беженец, мигрирует от удела к уделу, нет у него ни места, ни облика, и я до сих пор ощущаю не понять что, я заклинаю: «страх» – заклятье тает, расплываясь лужами низложенного всемогущества – имя возникает из страха, вот где его источник, вот что не смотря на всё своё стремление имени не удаётся наречь, вот почему я не могу успокоиться и уверить себя, что нет лабиринта, что эти вещи – мои, что в них сохранились крохи моей привычки, что осталась я, и я всё ещё я, а не бесхозное, безымянное нечто, я уже не могу говорить, опять этот сон, чтоб он провалился…

No one cares, when you’re down in the gutter, got no friends, got no lover

Мы встретились, когда я приехал в Москву – за тем уже, чтобы заселиться в общежитие. Тогда царящее во мне на протяжении всего августа забвение спало, и Валя сказала:

– Надеюсь, то, чем я была для тебя, поможет тебе стать более открытым с другими.

Конец ознакомительного фрагмента.