Пазл-мазл. Записки гроссмейстера
Шрифт:
– И много воны тоби должны?
– Двадцать семь тысяч с лишним! Цены сейчас, сами знаете, коммерческие! Это ж сколько мне отрабатывать придется!
– Так я тоби заплачу.
Полез Сидор Артемьевич в шкаф, достал чемоданчик с деньгами (взял на всякий случай из леса):
– Бери, скильки надо.
Сам вышел в коридор, будто покурить. Вернулся – та сидит перед чемоданом, глазам не верит.
– Чого ж ты нэ считаешь?
– Так они же чужие.
– Не чужие, а мои – всей компании нашей. То ж я вчора заплатыть забув!.. Понимаешь? Отвыкли мы от грошей. Мы там, в лесу, как при
Партизаны не только снаряжение и боезапас с Большой земли получали, но и жалованье, если отряд числился в Центральном штабе партизанского движения у А. Пономаренко и отчитывался, сколько чего взорвал, сколько живой силы фа шис тско-не мец ких захватчиков уничтожил, сколько техники вывел из строя, сколько партийных и комсомольских собраний провели, сколько отпечатали листовок и сводок Совинформбюро. Самолетами присылали и деньги. На этот счет было строго: командиру отряда – 800 рублей в месяц, рядовому – 30. Платили фронтовые, боевые, наградные. Поэтому у Ковпака были деньги.
А у нас откуда? Это за нас полицаям платили, за наши головы. А нам в ведомостях начфина расписываться не полагалось. Но Ихл-Михл серьезно решил, что для нас «коммунизм» настал: в смысле бесплатного довольствия и экспроприации.
Одна малявка в школе, куда меня пригласили рассказать про войну, спросила: «Дядя партизан, а кто вас в лесу кормил? Бабушка?»
Дед с бабкой, малявочка. Все мы у них поотнимали, до чего дотянуться могли. Многие потому в полицаи пошли, чтоб свое добро охранять да еще чужого маленько прирезать. Жизненные блага, Красная Шапочка, они как пирог: нож лежит рядом, но не всякий может взять его в руки.
Про Гриню Шлица я упоминал. Храбрый был боец. В разведку какую – он первый. Никакая зараза его не брала: ни тиф, ни понос, даже вошь по нему не ползла, боялась. Чумовой он был. Смотрит на тебя – и не видит.
«Гриня, на пост пора». – «А?»
Встряхнется, вернется башкой из своей думки и тянет, как дурачок: «А-а!..»
Послал его Берл Куличник за картошкой на ближний фольварк, километров за двадцать. А какой там фольварк, одно название. Баба жила там с детьми, сама на себе пахала. Но ссыпала последнюю картошку партизану в мешок и со злости на десять узлов веревку завязала.
А Гриня не поленился... Ногти обломал. Зубами помогал, так что чуть все не повыпали. Почему финкой не перерезал? Веревку пожалел – пригодится.
Достал картошины и велит бабе: «Испеки на дорогу». А сам, чтоб время зря не терять, снял рушник с божницы, пришил, как лямки, к тому мешку, чтоб нести удобнее (у него в подкладке фуфайки всегда иголка была).
Выкатила баба лучиной испеченные картошки в подол. С подола на стол. Платок повязала потуже. А Гриня взялся за концы платка да еще тужее, как она те узлы. И пошел. Выполнил боевое задание.
Только он из хаты, а детки – к мамке. Как-то освободили ее от удавки.
Вот так и снабжались.
Что было той бабе делать? Триста литров с коровы в месяц сдай немцу. Да десяток яиц, если есть куры. Мясо и хлеб отдай партизанам. А другие лесовики сами придут, заберут. И все требуют: корми!
Но у мужика с бабой тоже военная хитрость:
– Помажы Божа, товарыш, але ж гэтай ноччу прыходили жыды и усе забрали. Усе позабирали гвалтам, абрабавалi.
И на русский тебе переведут, если белорусского не понимаешь, и по-украински, и по-литовски, по-польски: немцы и жиды все забрали. Они же, ивреи, хитрые!
И поди разберись, где правда.
Но Куличник понимал: нам такая худая молва страшней полицаев. Это как торфяной пожар: если в самом начале не загасить, потом не потушишь. Да еще партизанские командиры настраивают население против евреев: Абрамы не воюют, в Ташкенте жируют, им верить нельзя, они от немцев подосланы. Из Москвы, из самого главного Центрального штаба партизанского движения поступила директива всем подпольным обкомам, райкомам, штабам: «По имеющимся сведениям, немцы направляют из гетто евреев для отравления колодцев в местах сосредоточения партизанских отрядов. Примите соответствующие меры».
Меры известно какие. Много евреев, спасшихся от полицаев, расстреляли партизаны. Неужели верили?
Конечно, Ковпак и Федоров такой брехне не верили. Но хоть бы один партизан, испив воды из криницы, животом занедужил от еврейской отравы! Мы-то сами из криниц и колодцев воду не пили. Зимою топили снег, а так – родник, речушка, дождевая вода, болото. Но я многих партизан допытывал: встречал ты хоть один отравленный колодец? Никто не встречал.
У Федорова Черниговского одним из лучших подрывников был Семен Юдович, лично подорвавший одиннадцать вражеских эшелонов. Когда Ровно освободили, его назначили старшим автоинспектором. Потом он командовал в облавтотресте. И он такого случая с отравленным колодцем не знал. Кстати, за десять пущенных под откос эшелонов полагалось давать Героя, а Семен получил только Красную Звезду.
Скажете, какая на войне может быть обида? Как сказать... Через много лет, уже после войны, я узнал, что самую крупную диверсию совершил Федор Крылович – на станции Осиповичи: на рассвете 30 июля 1943 года установил две магнитные мины с часовыми взрывателями и взорвал состав цистерн с бензином. А на соседнем пути стоял состав с боеприпасами. Всего на тот момент на станции оказалось четыре воинских эшелона. Взлетели на воздух пять «тигров» и другой техники неперечислимо. Срочно доложили в Москву. Четыре командира за такую диверсию стали Героями. А Федору Крыловичу дали орден Ленина... в 1949 году. Хорошо еще, что хоть при жизни. Да и награду, а не тюрьму.
У Идла Куличника своя разведка по многим местам была. Он проверил сплетни раз, другой, третий. Расследовал через своих слухачей, что в одной деревне у мужика увели корову, но не евреи, а полицаи. У другого свинью зарезали, но не евреи, а бульбовцы, сичевики. Третьего самого на куски порубили гайдамацкими секирами и хату сожгли – опять не жиды. А все валят на нас. Тогда Ихл-Михл вместе со Станчиком и одним русским командиром выездной трибунал устроили: честно сознавайтесь, как было дело. Ну те и отказывались от брехни. А чтоб другим неповадно было, баб и мужиков языкатых крепко пороли. На первый раз. На второй раз стреляли. Было и такое.