Пазл
Шрифт:
Но даже если я не виноват в случившемся, уверен: большинство людей сочтет меня преступником.
Ведь я мог предупредить доктора Алексеева по телефону. Или заранее сказать Горловой, что…
Что такого я мог ей сказать?! Ведь я понятия не имел о том, что случится! Я всего лишь хотел, чтобы кто-то из медиков осмотрел мой шрам. Мясо… Нет!
А может быть, все они там, в больнице, сами и виноваты во всем?! Заразили меня какой-то дрянью. Инфекция в ране. Споры какого-то паразита… Или… Нет!
Подозрения, которые у меня были, – даже не
Если бы я решился кому-то их высказать, меня без разговоров кинули бы в психушку. Вряд ли я добьюсь чего-то другого. Люди и раньше недолюбливали меня, а теперь я и вовсе сделался для них чужим.
Я заплакал. Слезы жгли мне глаза, шрам ныл и чесался под повязкой, и что-то с хлюпаньем ворочалось и толкалось в животе.
Прохожие на улице шарахались от меня во все стороны. Зареванный толстяк, придерживающий огромное, колышущееся на каждом шагу брюхо, не вызывал у них ни доверия, ни сочувствия. Разве что любопытство.
Боже! Даже представить не могу, что меня ждет теперь?
Какие-то средневековые фанатики с факелами в руках и зверски оскаленными лицами обступили меня в темноте, выкрикивая: «Сжечь его! Убить монстра! Запрем его в клетку!»
Именно так представляло дальнейшую судьбу мое подсознание.
– Валечка! Здравствуйте! Как ваш котик поживает? А я как раз хотела зайти, принести ему куриного мяска из супа… Что это с вами? Валентин?!
«Ммясссо…»
Я протиснулся мимо соседки в свою квартиру, на ходу бормоча какие-то извинения, и захлопнул дверь перед ее носом. На сегодня хватит экспериментов – общение с людьми отменяется.
Заперев замок, подумал и задвинул дверь шкафом, стоявшим в коридоре.
Эта самопальная баррикада оградит от мира меня… И то, что во мне сейчас находится.
До сих пор я даже не представляю, что это такое.
Неприятное холодное сосание в животе нарастало с каждой минутой. Прогулка от больницы пешком отняла слишком много энергии. Надо поесть.
В кухне пахло отвратительно: там все еще валялся пластиковый мешок с мусором, набитый тем, что осталось от несчастного Фомы. Торопясь в больницу, я забыл его выкинуть. Меня чуть не стошнило от душного, тепловатого запаха свернувшейся крови.
Однако есть все равно хотелось чудовищно. Превозмогая позывы рвоты, я сварил себе жидкой овсянки – в соответствии с диетой – и затолкал в рот несколько ложек. Лучше мне от этого не стало. Наоборот, в животе забулькало, заурчало, как в неисправном водопроводе, и что-то больно куснуло под сердцем. Я полез в аптечку за валидолом и вдруг услышал шепот:
– Мя-аассо… мя-аассо…
Я оглянулся по сторонам, не понимая, откуда доносятся слова, но то, что я их слышу, не вызывало сомнений. Это уже нельзя было списать на дурноту, шум в ушах или галлюцинации. Голос говорил вполне явственно:
– Мя-ассо… Хочччууу… Яссам…
Только звук был каким-то извращенным, неестественным, как будто говорящий испытывал затруднения
Сердце мое колотилось где-то в горле, но я забыл про валидол. Никакие таблетки мне не помогут.
Прошел в ванную, тщательно вымыл зеркало, протер его салфеткой, добиваясь, чтоб отражение в стекле сделалось абсолютно ясным и четким. В животе у меня все время что-то билось и покалывало в районе пупка, но я старался не обращать на это внимания.
Когда все было готово, я встал перед зеркалом, расстегнул пуговицы на рубашке, зажал в правой руке длинные и острые ножницы и занес выше, чтобы увеличить амплитуду размаха. Свободной рукой содрал повязку и распахнул рубашку.
И услышал смех. Огромный белый живот заходил ходуном, трясясь от смеха. Я сам не смог удержаться от улыбки, чувствуя, как внутри меня что-то щекочет.
А потом крестообразный шов разошелся, пустив на живот тоненькие розовые струйки. Это не походило на кровь – скорее, на слюни маленького ребенка, которые он пускает во сне. Четыре розовых мясистых лепестка шрама раскрылись, и ОНО заговорило со мной – я слышал присвист и шелест его дыхания и чувствовал, как трепещутся кожаные лепестки – его странный вербальный аппарат.
– Яа ххочу мя-ассо, – сказало ОНО.
– Кто ты? – потрясая ножницами, спросил я. Ладони мои вспотели, и ножницы скользили в руке.
Лепестки заколыхались, выдыхая смешки.
– Яа – твояяя ччассть…
Пот заливал мне лицо, я слизывал горькие соленые капли с губ и таращился на раскрытые лепестки шрама так, что у меня глаза ныли от напряжения. Я должен понять, что ОНО говорит. Но мозг просто плавится от ужаса и отказывается соображать.
– Ччасть. То, ччтооо ты отброссил.
Моя часть?
Всю жизнь я страдал от чрезмерного веса. В конце концов врачи объявили, что, если я не справлюсь с проблемой переедания, меня ждет смерть от ожирения. Самый простой и действенный в моем случае путь – резекция желудка. «Вы так разбаловали его. Он у вас растянулся до размеров телячьего. Чтобы поддерживать человеческое существование, хватит и одной трети этого органа, понимаете?!»
«Теперь или вы, или он», – сказал доктор Алексеев. И я согласился с ним. Часть меня – это мой желудок.
– Доктор обещал, что мой организм сможет это переварить, – прошептал я.
– Конеччччно… – Живот заколыхался от смеха, и розовые лепестки зачавкали: – Ммяссо!
– Я нне… хххоччу… Я не стану… Это нельзя! – выкрикнул я, облизнув губы.
Живот дернулся, лепестки зафырчали, расплевывая вокруг тугие струи розовой жидкости. Часть брызг угодила на горячую лампочку. Она оглушительно взорвалась, осколки стекла посыпались в раковину и на меня.
В наступившей темноте я почувствовал, как что-то с хрустом сдавило мне ребра, и, размахнувшись, ударил ножницами. Я колол, бил, но рука, схваченная и зажатая чем-то мускулисто-упругим, плохо повиновалась мне. Что-то мешало ей, удерживая на весу…