Пчела-плотник
Шрифт:
Коллекционера женских тел.
Хотя на самом деле при каждом разочаровании Андрианов страдал так, будто от него отрезали кусочек жизни. Да и женщины из позднейших пассий сами были собирательницами, и не он накалывал их на свою булавку, а они – его на свои.
Но со стороны все выглядело не так.
Еще в Ленинграде, в студенческие времена конца 70-х, один развращенный до кончиков усов Юрин сокурсник – своего рода реинкарнация поручика Ржевского, какие находились всегда и везде – рассказывал такие вещи, что даже сейчас в них стоило усомниться. Утверждал, будто на гнилом Западе выпускаются коллекционные альбомы типа кляссеров для почтовых марок, только большого формата и с карманами вместо узких полосок. Из прочного пластика, с герметичными клапанами.
До альбомов, конечно, он не дошел. Но, имея ненужно крепкую память, всю жизнь хранил имена всех женщин и все подробности, их касающиеся.
И однажды, уже на излете мужской карьеры, хоть еще и не упав на дно последних лет, решил зафиксировать все, что сторонний наблюдатель именовал бы списком побед, хотя на самом деле было списком поражений.
Не просто вспомнить, а систематизировать. Сначала записать имена в хронологической последовательности, потом разнести их по нескольким таблицам, рассортировав по степеням овладевания, а в строчках показать детали с помощью разных цветов, позволяющих сразу оценить общую картину.
* * *
Пчела гудела вдалеке за спиной.
Она летала над самой большой и ровной террасой его участка, лежащей перед домом под общим проездом.
На нее хозяйственным отцом Андрианова был когда-то завезен настоящий чернозем, целый грузовик, купленный незаконным путем в городском зелентресте. Края террасы были оформлены и как следует укреплены, земля держалась по-настоящему, задернела всерьез, ей были не страшны ни дожди, ни таяние снега, всегда смывающего с собою под гору все, что было возможным.
Соседи Юрия Ивановича, по сантиметру отмерявшие свои грядки для корнеплодов, буквально мочились кипятком, проходя мимо его участка и глядя, каким образом он использует целую «сотку» – ровную и солнечную, на которой можно было сеять морковь, свеклу или тыквы, которые вызревали до слоновой величины и наводили мысли о сомнительном американском празднике «Хэллоуина». А он, не обращая внимания ни на кого, превратил эту террасу в кусочек обычного дикого луга, на котором все лето цвели какие-то цветы.
И особенно любил июль, когда вся эта терраса – остроумно поименованная одним его приятелем, этническим немцем, «Адольф-Гитлер– плац» в противовес всем навозным ухабам, что громоздились на участках слева и справа – покрывалась желтовато-белой пеной лабазника.
Над зеленой травой колыхались душистые султаны и, привлеченные неземным ароматом, сюда слетались насекомые со всей округи и, возможно, даже из-за реки. Жужжали пчелы, прилетавшие с чье-то дальней пасеки, порхали бабочки капустницы, боярышницы, крапивницы и порой даже павлиньего глаза – не говоря уж о маленьких, вспыхивающих синим голубянкам – стояли в воздухе мухи-журчалки. И над всем этим буйством естественной жизни с легким треском парили, толчками перемещаясь с места на место, хищные глазастые стрекозы, которых привлекали все, желавшие полакомиться нектаром.
Сейчас луг потускнел и потемнел, только кое-где торчали кустики отцветающего желтого и белого донника, да под самой дорожкой тихо покачивалась вездесущая сныть.
Ее полукруглые соцветия когда-то казались Андрианову чашечками белых бюстгальтеров, беспечно раскиданных по траве чьей-то легкой рукой.
Ему стало просто смешно; весь окружающий мир в свое время ассоциировался у него с чем-то, касающимся женщин.
Юрий Иванович вздохнул.
И почему-то вспомнил первые дни и недели своего недолго счастливого супружества. Не после бракосочетания, даже не в свадебном путешествии и не по возвращении из него. Через год
Там, в новом уютном – как ему казалось – гнездышке сам Андрианов пережил всплеск чувственности по отношению к жене.
Просыпался раньше нее, долго смотрел на ее непонятное лицо, откинув густые волосы неопределенного цвета. Потом осторожно откидывал одеяло, некоторое время наслаждался видом обнаженного, до судорог желанного тела. Не сдерживался, припадал к тому месту, которое когда-то сразило его наповал – жена просыпалась, отпихивала от себя его голову и сжимала бедра, она была брезглива даже по отношению к самой себе. Он падал рядом с нею, притягивал ее к себе – она, не проснувшись до конца, приподнималась на локте, обдавала его запахом утренних подмышек, трогала его грудь своим соском, мягким и безразличным ко всему. Он снова переворачивался, опрокидывал ее на спину, набрасывался с мягким упорством – жена лениво сопротивлялась, не сразу раздвигала теплые ноги: ей хотелось спать, ей не требовалось ничего такого.
Радовал ее, пожалуй, лишь кофе, неизменно приносимый в постель после быстрого, но насыщающего акта его удовлетворения. Кофе делался не в нынешней домашней машине «эспрессо» – о таких в 80-е годы никто и не думал – и не в предшествующей ей капельной. В пользовании имелась пришедшая на смену медной джезве пластиковая кофеварка с плоским нагревателем на дне, в которой неплохо получался кофе с корицей, какой жена любила больше всех остальных вариантов.
Близость с мужем ей была нужна лишь в «опасные» дни, 10 раз в месяц; в остальное время она желаний не испытывала, а уступив, раскрывала тело, так и не желавшее ничего. Жена хотела лишь поскорее забеременеть, а Андрианов того не хотел. Ну не совсем, конечно, не хотел: как любой нормальный мужчина, в детях он видел лишь необходимое зло, с которым рано или поздно приходилось мириться, но все-таки лучше позже, чем раньше. Он не насытился женщиной сам… и наивно полагал, что сумеет разбудить в жене ответ.
Хотя ответа не стоило ждать почти сразу.
Поженились Юра и Наташа зимой, а 1-м летом их брака, через полгода семейной жизни все уже пошло как-то не так.
Он был молодым специалистом, имеющим отпуск осенью и колхоз – летом, а она работала школьной учительницей и оказалась свободной.
Но вместо того, чтобы это время отдать молодому мужу, жить с ним рядом, одеваясь лишь для выхода из дому: благо Андриановская мама, тоже преподаватель, но университетский, на все лето уехала отдыхать в любимый город Пярну Эстонской ССР – уехала из города сама.
Точнее, уплыла на пароходе, по Каме и Волге до Астрахани и обратно, на полтора месяца. Со своей матерью и еще какими-то женщинами с тещиной работы.
А он так страдал от Наташиного отсутствия, что – никогда не быв в армии – завел себе «дембельский» календарь, в котором отмечал каждый прожитый день, отделяющий его от заветного дня ее возвращения. Ставил крестики, поскольку каждый день, прожитый без жены, стоило именно вычеркнуть из жизни.
Жена вернулась счастливой и посвежевшей; между широкими лентами над обрезом ее цветастого сарафана ключицы ее сияли, как свежее яблоко – перерезанное не только что, успевшее покрыться легкой ржавчиной загара. Встретив ее в речном порту, всю дорогу он трясся от желания, сорвал этот сарафан и добрался к яблокам, не успевшим загореть, прямо в прихожей. Посадил жену на тумбочку для перчаток, схватился за ее бархатистые коленки, пытался проглотить ее грудь, а она отбивалась и пыталась спрыгнуть, говорила, что хочет вымыться и спать.