Пчелиный пастырь

Лану Арман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Первые такты сарданы

I

Эме Лонги открывает глаза. Белесый рассвет растекается по купе. Скрежет колес, мерно постукивающих в бесконечной ночи, убеждает, что поезд по-прежнему медленно катится по неровному балласту… Саботаж? «Да это прямо тачка какая-то», — как сказала бы бабушка. Улыбка горячо любимой старушки исчезает. Он смотрит перед собой. Тулуза осталась позади; Лонги вспоминает о мягком нажиме икр, которые то напирали на его икры, то отодвигались, то напирали снова; об удовольствии, какое он при этом испытывал. Вспоминает с грустью: дама в купе спит или притворяется, что спит, — она похожа на рыбу, которую вытащили из воды. Он подсовывает

под себя ногу, упрятанную в темно-коричневую, жесткую, узкую в лодыжке штанину — эти брюки он только что сшил по промтоварной карточке демобилизованного. Брюки приоткрывают пару желтых, тоже новых, ботинок на тройной подошве. Желтый цвет — это не его вкус. Это то, что оставалось. На штаны ушла часть его демобилизационного пособия. Цены ужасающие, но теперь, когда Эме Лонги остался один, он чувствует себя богатым благодаря своему жалованью и перемене своего положения в министерстве.

Купе полупустое, несмотря на нагромождение тюков, потрепанных чемоданов, картонок и сумок, от которых раздуваются багажные сетки. Когда они проезжали демаркационную линию, в купе было восемь пассажиров. Сейчас остались только эта спящая полная дама в цветастом платье и сухопарый мужчина, который читает «Ле Нуво Тан».

Светлеет. Поезд, раскачиваясь, снова тронулся — возникает тягостное чувство, будто он едет по временному мосту. Другие пассажиры, вероятно, сошли в Каркассоне — мельком он видел призрачные очертания этого города — или в Нарбонне. Он стряхивает с себя оцепенение. Его левое плечо — это средоточие боли. Стоящий на балласте усатый железнодорожник помахивает красным флажком. Опершись на лопаты, рабочие строят гримасы длинному поезду. Еще немного — и они будут стоять в воде. Поезд катится по бесконечной лагуне.

Налево позолоченная первыми лучами солнца деревушка высовывает на поверхность этого мертвенно-синего простора свои черепичные крыши, напоминающие рыбью чешую. Туда не ведет ни одна дорога. В камышах покоятся в собственном отражении баркасы. По мере того как поезд набирает скорость, лазурь и золото становятся все ярче. Деревня остается позади. Окна открыты, словно в знак приветствия или смеха ради. Конечно, они замедлили ход из боязни диверсии — нет ничего легче, как устроить чертову пробку здесь, между прудом Сижан и прудом Эйроль! Это единственная железнодорожная ветка между Нарбонном и Перпиньяном. Лазурь лагуны со стороны земли цвета охры напоминает павлинье перо; в сторону моря эта голубизна зеленеет, затем становится изумрудно-желтой. А вдали — море с ослепительными барашками. Эта утренняя симфония потрясает пассажира после тридцатитрехмесячного плена в зелени германского вагона.

В Сальсе, где прячется в виноградниках обезглавленный форт, Лонги возвращается в купе. Глядь, а их уж пятеро. Капитан-артиллерист в мундире, который слишком широк для него. Какой-то грязный служака. Его сундучок, поставленный на бок, загораживает проход. Выражение лица у артиллериста такое кислое, что Эме не хочется вступать с ним в разговор. Пассажирка напротив, кокетливо улыбнувшись, начинает наводить красоту. И как раз вовремя.

Сальс остался позади в нескончаемом скрежете переводимых стрелок; перед глазами Лонги расстилается равнина, по которой рассыпались большие приветливые поселки. За ними встает стеной Альбер, простирающий к еще темному небу свои древние сторожевые башни — Массану и Мадлош. Канигу надел свою шапку из облаков. Да, это Канигу. Хотя Эме проезжал здесь не раз, щеголяя наивной любознательностью северянина, он все же не помнил, чтобы Канигу был виден на таком большом расстоянии. Перед глазами проплывают пальмы, участки земли, фабрики, барские усадьбы, оливковые деревья и пустыри. Поезд быстро пролетает через Тету по мосту, покрытому ржавчиной (вид у реки лихорадочно возбужденный), въезжает в Перпиньян и вскоре останавливается.

Эме Лонги пропускает вперед своих спутников, нагруженных вещами. За грязными оконными стеклами вопит и грохочет вокзал. Эме все-таки улыбается даме, сидящей напротив. Она шелестит: «До свиданья, мсье», и от этих прощальных слов пахнет тимьяном. Сюрприз: сзади она великолепна — узкие лодыжки, полные икры (сейчас носят короткие, выше колен юбки-клеш), невероятно тонкая талия и круглый зад. «Вот так можно проворонить славную бабенку!» — шипит ему в ухо Бандит, его товарищ по Stube [8] XVII, бордосец, пехотинец, балагур. Эме пожимает плечами. Заткнись, Бандит!

8

Здесь: по бараку (нем.). — Подстрочные примечания, кроме оговоренных особо, принадлежат переводчикам.

Он выходит. Из вещей он взял сколько мог. Столько, чтобы ни у кого не возникало никаких подозрений. В правой руке у него большой красный чемодан, который сделал в мастерской Марчелло

Таккини — здоровенный веселый заика, служка-мирянин из их театральной общины в офлаге [9] . Таккини он любит как родного брата. Их судьбы так похожи! Таккини, как и он, — потомок итальянских эмигрантов, как и он — бедняк, как и он — учитель, как и он — северянин. Единственная разница между ними: Таккини — католик, строго соблюдающий все обряды. И этот чемодан — не простой чемодан. В офлаге они вшестером составили постоянную труппу, В каждом из четырех «блоков» лагеря для офицеров была своя театральная труппа. Эме Лонги был декоратором. Вместе с режиссером-автором, двумя столярами-машинистами и музыкантом они пользовались неоценимым преимуществом: они жили в бараке-мастерской, а не в тесноте и скученности общих бараков, где на трехэтажных нарах лежали двадцать четыре человека. Таккини стыдился этого, он не считал, что имеет право жить в мастерской. Он стал поваром в труппе, а свободное время между лекцией философа Поля Рикёра и занятиями немецким языком использовал для того, чтобы сделать этот чемодан из картона, предназначенного для декораций, и жестяных частей, вырезанных из консервных банок. Чемодан предназначался первому, кто вернется во Францию. Таковым оказался Эме. Он находил это несправедливым. Он не был женат. В песках, в ноябре 1940 года и в феврале 1941, он узнал о смерти единственных родных существ, которые у него оставались в Валансьенне, — матери и бабушки; мать медленно убило горе, а суровую бабушку, несмотря на все ее мужество, — лишения и старость. Что поделаешь? Не мог же он передать им свою рану, из-за которой был демобилизован. Таккини сейчас же взялся за новый чемодан.

9

Лагерь для пленных офицеров.

О, этот выход из лагеря! Их было тридцать счастливчиков на несколько тысяч человек. На этой песчаной равнине, открытой всем ветрам, был собачий холод. Но несмотря на это, их всех вывели из лагерных бараков, как скаутов, и они пели старинную ирландскую балладу «Старая дружба» [10] , которая обошла тогда всю Германию:

Друзья, не говорю: «Прощай!» — А только: «До свиданья!» Вернемся мы в родимый край, А значит — до свиданья!

10

Стихотворение Р. Бернса, ставшее национальной песней шотландцев. — Переводы стихов, кроме особо оговоренных, Ю. Корнеева.

Стоял трескучий мороз.

Платформа была забита багажными тележками, немецкими офицерами, французскими таможенниками и жандармами, демобилизованными солдатами и Schwestern [11] ; кишмя кишели женщины-солдаты, прозванные «мышками» за свои серые мундиры, — подтянутые фройляйн с поджатыми губами, со строгими прическами и с бюстами валькирий под мундирами. Хайль Гитлер! «Эх! Переспать бы с этакой серой мышкой! — вздыхает Бандит. — Всю жизнь мечтал!»

11

Сестры милосердия (нем.).

Под большими часами висит расписание пересадок на Прад, Сен-Поль-де-Фенуйе, Аржелес, Баньюльс, Сербер, Пор-Бу. На расписании обозначена и дата: 26 мая 1943 года. Пятница. Эме Лонги смотрит на свои офицерские часы. (Как раз перед тем, как он попал в плен, его назначили начальником штаба батальона). Поезд пришел вовремя. Носильщика, разумеется, нет. Ба, да ведь его ждут за контрольно-пропускным пунктом!

Второй чемодан более громоздкий: это старый, покрытый пятнами дубовый ящик с кистями и красками; ящик ставится на три ножки. У него откидная крышка. Внутренняя сторона крышки — это палитра, которая вынимается. Винты позволяют регулировать наклон. У Эме больше нет холста, но шесть вставленных в раму досок из тюльпанного дерева, которые он везет с собой, — это целое состояние.

У турникета Эме предъявляет свой литер. Он становится в очередь к контролю. Плечо у него дергает. Он попробовал было нести свою поклажу на лямке, но чуть не вскрикнул от боли. Самое тяжелое — это чемодан. Очереди. Четыре года очередей! И в лагере, и во Франции. На раздачу пищи, на раздачу табака, в кино, в ларек. Во Франции это еще осложнялось индивидуальным анархизмом. Стоит тошнотворный запах дезинфекции и плохого угля. Пропуска проверяют французские жандармы в полевом обмундировании. Проверяют они тщательно, особенно — совсем новенькое удостоверение личности.