Пчелиный пастырь
Шрифт:
— Мсье! Мсье! Вы говорите по-французски? Скажите «да»! Скажите «да»!
— Разумеется, говорю, мадемуазель.
— Не уходите! Мне страшно! Мой дедушка болен. А Испания — это далеко?
Он показывает на юг, но с Заброшенной Мельницы юг — это гора, громада, которая ночью становится страшной.
— Вы не здешний, мсье, ведь это правда? Правда?
— Я был учителем в Валансьенне.
— А я из Парижа. Я живу на улице Ламбаль.
Снова возникает песня, сейчас она звучит слабее, это припев припева.
НадИ у них над головой над дорогой в Сен-Жак стоят звезды, огромные и трепещущие, звезды, которые указывают путь.
— Загадайте желание! — говорит она. — Скорее!
Падучая звезда, за ней другая. За ней еще одна. Да это целый фейерверк! Такой, что и желаний не хватит!
— Ах мерзкие твари!
Она срывается с места и бежит, размахивая руками. Да ведь она может разбиться, эта сумасшедшая! Эме окликает ее. Что за идиотка! В ее теле, конечно, бурно выделяется адреналин. А пчелы не любят, когда люди их боятся. А по словам Капатаса, еще меньше любят баб. Особенно городских женщин. Особенно надушенных городских женщин.
Эме догоняет ее. Она дрожит. Позади них неподвижно сидит на лавке старый джентльмен — сидит так, словно он ничего не видел. Охваченная ужасом, она отскакивает в сторону. Настоящая козочка! Он снова ловит ее, она спотыкается и падает. Он падает на нее. Он тяжело дышит. Он чувствует, как в грудь его стучат крошечные кулачки. Что она вообразила, эта дуреха? Она лежит неподвижно и рыдает.
— Я не хочу уходить, плевать мне на желтую звезду! Я хочу вернуться в Париж, в Париж, в Париж! Ваши мерзкие твари всю меня искусали!
Она всхлипывает уже тише. Он видит лишь молочно-белый овал ее детского личика, словно у нее совсем нет волос — они растворились в темноте.
— Ну вот, вам уже лучше. Как вас зовут?
— Раиса. Раиса Левин. Без «а».
Эти путешественники не скрывают своей национальности, несмотря на то что по виду они принадлежат к англосаксонской расе.
— Успокойтесь. Здесь люди живут вместе с пчелами. Это трудолюбивые и, представьте себе, мирные насекомые. В них ничего нет от нигилистической злобы ос.
— Почему вы употребили слово «нигилистической»?
— Да просто так.
Это слово возникает, всплывает на поверхность моря невысказанных мыслей, мыслей, которые ищут слов для самовыражения, путаных мыслей о жизни, о Пюиге, о террористах, о евреях, о войне…
Голос Раисы звучит умиротворенно.
— Это смешно, потому что всего два месяца назад я изучала русских нигилистов. Мы уроженцы Англии. Мой дедушка — сэр Левин. Он крупный экономист. А они меня больше не укусят?
— Надо и их понять. Сумеречная бабочка «мертвая голова» — это их враг. Они обезумели, вот и все. Садитесь сюда.
Вода журчит среди камышей, которые здесь, на этой высоте, удивительно хрупки. Ласковые воды…
— Опустите руку в воду.
— Ой, какая холодная! У меня не будет нарыва?
— Даже ревматизма и того не будет. Дайте руку.
Это девушка-змея, это саламандра с горящими глазами. Он взял комок земли из-под травы — там, где пролегает зыбкая граница первичных стихий.
— Я сделаю вам пластырь. Не снимайте его как можно дольше. Если он высохнет у вас на руке, все пройдет.
Это способ Капатаса. Рука Раисы с пластырем неподвижно лежит у нее на колене.
— Простите меня. Я потеряла контроль над собой. А как вас зовут?
— Эме.
Он ждет обычной реакции. Но она не возникает.
Левой рукой Раиса нежно гладит растрепанные волосы молодого человека, потом проводит пальцем по его затылку, как бы обрисовывая его линию. Правой рукой она старается не двигать.
— Я никогда не думала, что звезды бывают такими огромными. На этот раз я успела загадать желание.
Их лица сближаются. Она прижимается щекой к его щеке и говорит:
— Вы колючий.
Он отвечает:
— Конечно, ведь сейчас уже вечер.
Мужчины по вечерам колются, как пчелиные жала. Невольно он склоняется к ее губам, но палец у него на затылке превращается в коготь.
Она шепчет:
— Это было бы нехорошо. Очень нехорошо. И вовсе не потому, что вы не еврей. Плевать я на это хотела, я не соблюдаю наших обычаев. Вот мой дедушка — тот соблюдает. Но дело не в этом. Просто есть вещи, которых делать нельзя.
Эме трется щекой о щеку, бархатистую и нежную. Она снова гладит его по волосам и растягивается на траве, согнув больную руку под прямым углом. Грудь ее то поднимается, то опускается. Рука соскальзывает с его затылка на плечо, потом на предплечье — туда, где начинаются мускулы. Она привлекает его к себе. Он не понимает, чего она от него хочет после того, что он сейчас от нее услышал. Над ними качается небо. Они лежат рядом, вытянувшись. Небо превратилось в сверкающий купол, и они царят в нем, летят в нем, не соблюдая законов тяготения. На земле их удерживает только перевязанная рука Раисы.
Свободной рукой она сжимает запястье Эме и кладет его руку себе на грудь.
Глаза их привыкли к темноте или это звезды пронизывают мрак? А вода поет…
Тон Раисы становится серьезным.
— Завтра у меня хватит храбрости…
Она приподнимается и садится.
— …если я что-нибудь съем.
Она смеется. И он смеется. Они возвращаются. В кругу, где царила смерть, потрескивают только две лампы. Капатас стоя растирает себе поясницу. Под подошвами хрустят трупики ночных бабочек.