Печаль полей (Повести)
Шрифт:
— Да-а, хороший ты, должно быть, человек.
— А это люди по-разному считают, — усмехнулся Агафонов. — Так что ж, позвонить мне насчет тебя в лесничество? Не подведешь меня?
— Ты мою жизнь всю слыхал. Меня вон сколько подводили, а я вроде никого пока.
— А ты поубавь-ка злости! — рассердился вдруг Агафонов, покраснел, как от натуги. — «Меня вон сколько…» А сколько? Все люди будто тем лишь и занимались. Один раз только, один подлец… Это надо тебе сразу, тут же понять!
— Оно и раз, да досыта. Он, сволота, так и сказал:
— Значит, ты ему не простишь? Мстить собираешься? — Агафонов, взявший было телефонную трубку, положил ее на место.
— А он что, Макшеев, живой? — быстро произнес Демидов. — Ты знаешь его?
— Не знал бы, может, и небывалым посчитал все, что случилось с тобой.
— Где ж он живет-поживает?
— Там же и поживает, в Колмогорове. Женатый на этой твоей Марии.
Демидов сидел согнувшись, уперев локти в колени, лицо уронил в ладони, тяжко, с загнанным хрипом дышал. Агафонов не говорил теперь ни слова. Павел знал — он ждет ответа на свой последний вопрос.
— А ты… ты вот простил бы ему, доведись это с тобой? Ты не отомстил бы?
— Я? Простить — не знаю, не простил бы, кажется. А мстить, мараться об него — побрезговал бы. Себе дороже.
— А я себя дорого теперь не ценю! — со злостью выкрикнул Демидов.
Они помолчали, будто каждый размышлял про себя, что же им делать, как разойтись? Наконец Демидов произнес с трудом, не глядя на Агафонова:
— И дети у них… у Макшеевых, имеются?
— Двое, кажется, сын и дочь.
Демидов еще посидел немного и, гремя стулом, тяжело, неуклюже поднялся:
— Ладно… Не встреть я тебя… такого, — кроваво отомстил бы ему. Теперь — не трону. Действием — не трону. А простить, как и ты вот говоришь, — не смогу. Это уж как хочешь.
— Как понять — «действием не трону»?
— Неужели не понятно?
— Чем же тронешь?
— Не знаю. Ничего не знаю. Позвони в лесничество.
Попрощавшись, пошел из кабинета, но вдруг остановился, проговорил:
— Это вот, про стих — хорошо ты. Солнышко светит всем — и зрячим и слепым. Ведь просто, а верно.
— Правильно, Демидов! — обрадованно, с облегчением, как показалось Павлу, произнес Агафонов.
— И еще, должно быть, ты верно сказал: это для меня задача — обнаружить в себе человека. Тут ты корень какой-то глубокий задел.
— Не задача, а ползадачи уже, — улыбнулся Агафонов.
— Нет, обманываешься, — упрямо повторил Демидов. — Что ум рассудит, то еще сердце пронять должно. А это — задача.
6
… И стал работать Демидов лесником близ Колмогорова.
Прав оказался толстый Агафонов. Вечный шум леса, птичьи звоны, говор таежных речушек действовали успокаивающе, душа Демидова отходила. Прав он был, что и людей в лесу много: охотники, рыбаки, ягодницы, грибники… Не было и дня, чтобы он не встретился с кем-то из людей, со многими подружился даже.
С удивлением он обнаружил, что люди как-то быстро располагались к нему, молодые звали дядя Паша, а кто постарше — Павлом Григорьевичем. И он заметил еще — почему-то всегда доверчиво относились к нему бабы-ягодницы, без опаски шли за ним в самые глухие места, какие бы он ни указывал. Видно, молва шла о нем хорошая, добрая. И то сказать — ни разу ни одним словом, ни намеком не обидел он ни одну женщину.
Не удержался он лишь однажды, когда незнакомая колмогоровская — видно, из приезжих — бабенка Настасья откровенно упрашивающим взглядом заставила его присесть с ней на ласковую, травянистую полянку. Было ей лет под сорок, крепкая и чистая, она и потом прибегала к нему в лес, приходила, таясь и краснея, в его сторожку, ночевала иногда. Она, овдовевшая еще в сорок четвертом, согрела его щедрым женским теплом, пробудила в нем что-то неприятное, тоскующее.
— Вышла бы я за тебя, Павел, — сказала она однажды. — И не было бы счастливей меня бабы… Да не могу, дети отца живого помнят, не примут никогда тебя. Переломается все в душе их…
— Ты, Настасья, хорошая, сердце у тебя золотое, — ответил ей на это Демидов. — Но не обессудь — не взял бы я тебя. И никого никогда не возьму, один буду…
— Это почему, Павел? — спросила она, глядя на него с материнской тревогой. — Я вот давно примечаю — замерзлая у тебя душа будто, захлопнутая какая-то. Что такое у тебя в жизни вышло? Человек ты добрый, ласковый, а вот один. Попиваешь чуть не каждый день… Отчего?
— Не спрашивай об том. Не к чему людям знать… Как там Макшеевы у вас живут?
— Денис с Марией-продавщицей, что ли? А кто их знает… Денис этот — клещ из клещей, должно. А тебе-то почто? — спросила она, ревниво пошевеливая бровями.
— Так… Знавал я их в молодости. Потом… Потом уехать с этих мест надолго пришлось. А это как — из клещей?
— Сосет он, сдается мне, кровь из бабы. Он на фронте был, приехал с костылем, привез две брички всякого барахла — не знаю уж, кто ему надавал его. Подарки, говорит, герою-фронтовику. Дом сразу крепкий поставил. Да и без подарков этих жизнь у них — полная чаша. Продавщица она, Мария, без стыда обвешивает, обсчитывает, обмеривает. И окромя того — без совести ворует.
— Ты откуда знаешь? — с обидой даже спросил Демидов.
— Я что, слепая? Да и люди говорят. Еще когда он на фронт поехал — жену продавщицей поставил. Он, говорят, до войны председателем сельсовета был. От какого-то поджигателя колхоз, что ли, спас, ну его в председатели и поставили.
— Во-он что, — буркнул Демидов. — Как героя.
— Герой, задница с дырой. Сейчас боров боровом, а не работает. Инвалид войны, говорит. Костыль давно бросил. А слух в народе живет — жену с магазину все тянуть заставляет. Даже бьет, говорят, коли за месяц меньше его расчету стащит.