Печать ангела
Шрифт:
Рафаэль ерзает, нервничает и не знает, как сказать сыну то, что он хотел ему сказать.
Андраш открывает любовнице дверь, она входит, раскрасневшаяся от холода. Он берет у нее из рук зонтик, отряхивает его и ставит в угол. (“Зонтик – он? Нет, не может быть! Зонтик до того похожа на женщину! Зонтик – она, говорю тебе!”) Повернувшись, он раскрывает объятия, и Саффи бросается ему на шею.
– Я могу остаться поздно! – шепчет она. – Эмиль уехал в Бургундию с Рафаэлем.
А в поезде Париж –
Они смотрят друг на друга – отец и сын. До этого дня они никогда не смотрели друг на друга как следует. Это продолжается секунды две-три – и Рафаэль не выдерживает. Разрыдавшись, он прижимает Эмиля к себе, умоляет простить его. Слабость отца пугает мальчика еще больше, чем его сила. Вырвавшись из мокрых, содрогающихся объятий, он произносит роковые слова:
– Пусти… Ты все равно никогда не обращал на нас внимания. Это он мой настоящий отец.
Все тело Рафаэля извивается и корчится от боли.
Тело Саффи извивается и корчится в наслаждении. Она плачет, как в первый раз, обхватив ногами мускулистую спину Андраша. Сегодня можно кричать, не надо сдерживаться из-за Эмиля, и это приводит ее в исступление. Она отпускает вожжи. Уносится далеко-далеко.
Рафаэль сломанной куклой обмяк на вагонном сиденье. Снова они с сыном молчат. Ему вспоминается жуткое молчание Саффи во время ее беременности… Как она переменилась с тех пор! И каким глупцом он был, полагая, что это благодаря ему, благодаря материнству…
Проходят часы, серые, безликие. Убаюканный покачиванием вагона и мерным стуком колес, Рафаэль проваливается в дремоту, освободившись ненадолго от ада, терзающего его душу. Ручонка Эмиля, дотронувшись до его руки, будит его – и кошмар возвращается.
– Я есть хочу, – робко бормочет Эмиль. – Уже пять часов, а я не полдничал.
Рафаэль трясет головой, просыпаясь. Лихорадочно потирает макушку. Цедит сквозь зубы:
– Действительно… Полдник. Я и забыл. Пойдем в вагон-ресторан, там наверняка есть горячий шоколад.
Андраш приносит Саффи в постель душистого чаю с ромом. Закуривает “Голуаз” и сквозь клубы дыма любуется скупыми и непринужденными движениями обнаженного тела любовницы.
– Я люблю тебя, Саффи.
Она поднимает взгляд, их глаза встречаются.
– Я люблю тебя, Андраш.
Эмиль идет впереди, и Рафаэль через его плечо открывает раздвижные двери. Между вагонами он дает сыну руку, помогая пройти по скрипучей площадке из металлических ромбов, которые сдвигаются то туда, то сюда. Он видит, что тряска, шум и ветер пугают Эмиля, – и вспоминает, как сам ребенком точно так же боялся. Вагон за вагоном – шестой, седьмой,
– С каких пор это продолжается? – тихо спрашивает он, когда они идут по коридору девятого вагона.
Но Эмиль, наученный опытом давешних затрещин, твердо решил: он не скажет больше ни слова. Если бы только мама могла прийти ему на помощь!
До Рафаэля вдруг доходит, что они, видимо, идут не в ту сторону, что вагон-ресторан был, наверно, рядом с тем, откуда они ушли, и что теперь придется проделать весь путь в обратном направлении, опять открывать и закрывать двери, держать ручонку Эмиля между вагонами… Нет, это выше его сил. Не желая признаться сыну, что ошибся, он решительно шагает дальше, в хвост поезда, и твердит, повторяет, выходя из себя, одно и то же:
– Сколько времени? Когда ты увидел Андраша в первый раз?
Точно в кошмарном сне, упрямый поезд и упрямый сын сливаются для него в одно; он чувствует, что ни вагона-ресторана, ни ответа на вопрос ему не видать как своих ушей… Вот и последний вагон, багажный, – и в конце его дверь открыта прямо на пути. Нервы Рафаэля сдают, все, что задумал, сорвалось… он поворачивается к Эмилю:
– Ты мне скажешь!
Ему приходится истошно орать, чтобы перекричать шум, врывающийся в открытую дверь, и это внешнее проявление ярости дает в нем выход ярости истинной. Он хватает мальчика под мышки и, высунув его ноги в дверной проем, держит на весу над стремительно убегающей под колеса землей.
– Папа! Папа!
– Да, папа ! – орет Рафаэль. – Да, я твой папа, и я люблю тебя, ты знаешь как !
Ярость захлестывает его, усиленная грохотом поезда, который мчится на полной скорости, и этим тоннам громыхающего и скрежещущего металла словно передался разброд его мыслей.
– Ты признаешь, что это я, а не тот, другой?
– Да! – визжит в ужасе Эмиль.
– И сколько времени это продолжается? – рявкает Рафаэль, тряся его как грушу.
Задохнувшись от страха и неистового ветра, Эмиль не может ответить. Он сучит ногами в пустоте, ища опору.
В следующую секунду его уже нет.
Андраш поставил пластинку Роланда Керка, на этой пластинке гениальный слепец играет одновременно на рожке и носовой флейте. Пока Саффи одевается, он идет на улицу Эскуф за тунисскими сладостями, покупает “рожки газели”, пахлаву… И то съедобнее, считает Андраш, чем Apfelstrudel и всякие там Mohnkuchen, которые едят в Центральной Европе.
Они впервые “ужинают” вместе, вдвоем. Потом, оба липкие от меда, облизывают друг другу пальцы и хохочут как дети. Снова любят друг друга, прямо на полу, в пыли, среди окурков и прочего мусора, даже не раздевшись, и голова Саффи бьется о ножки стула, и от каждого толчка Андраша в ней спазмы сотрясают ее тело и хрипы вырываются из груди.