Печать и колокол (Рассказы старого антиквара)
Шрифт:
— Возможно, возможно… Вот вам ещё одно доказательство того, что общепринятое мнение, будто бы переживания старят, ошибочно. Пока человек переживает, он живёт. Уходят переживания — уходит жизнь. Он разговаривает, ест, пьёт, но не живёт. Должен признаться, что я не разделял оптимизма — мнимого или действительного — своего бывшего товарища. У меня не было уверенности, что преступников разыщут. И объяснялось это не присущим мне скептицизмом или плохим мнением о способностях сотрудников уголовного розыска. Я, например, очень уважал заместителя начальника Петрогуброзыска Ореста Григорьевича Ефимова. С ним я познакомился еще в 1919
Какой только мрази не было!
Запуганные обыватели трепетали от одного только имени нашумевшего на всю страну Леньки Пантелеева, с ужасом говорили о «подвигах» Гришки Тряпичника, ограбившего Михайловский дворец, в котором был расположен музей имени Александра III (ныне Русский музей), о зверствах «короля Охты» Пискуна, о десятках и сотнях других мерзавцев, терроризировавших город.
На таком фоне похищение антикварных вещей из какой-то лавки какого-то Тарновского представлялось обычным незначительным происшествием, которому, разумеется, милицией будет уделено должное внимание, но только «должное», а не первоочередное.
Всё это я прекрасно понимал. И всё же… И всё же, выпроводив своих ночных гостей, я взял извозчика и отправился к Ефимову.
Ефимова на месте не было. В секретариате мне сказали, что он выехал на место происшествия и неизвестно, когда вернется.
Слово «неизвестно» оптимизма не внушало. Но мне повезло: когда я уже подготовил себя к многочасовому ожиданию, то заметил поднимавшегося по лестнице Ореста Григорьевича.
— Ко мне?
— К тебе.
— По делу?
— По делу.
— А попозже не можешь?
— Могу, но хотелось бы поговорить с тобой сейчас.
— Ну что ж, заходи, — сказал он тоном, в котором можно было бы найти всё, кроме радости по поводу моего визита.
Продолжение диалога было уже в его кабинете.
— Украли что-нибудь?
— Ограбили.
— Тебя?
— Государство.
— Садись и рассказывай.
Зная занятость Ореста Григорьевича, я старался быть по возможности кратким.
Ефимов слушал меня вначале довольно внимательно, а затем стал время от времени поглядывать на висевший в его кабинете плакат. На плакате, видимо нарисованном кем-то из сотрудников розыска, был изображен похожий на скелет длиннобородый старик, которому молодой курносый милиционер в суконном остроконечном шлеме с алой звездой протягивал каравай хлеба. Под рисунком стихи:
Когда ужасно голодали Москва и красный Петроград, ТоВзгляд Ефимова был настолько красноречивым, что я наконец не выдержал.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что, когда в Поволжье люди умирают от голода, не следует столько внимания уделять какому-то портрету?
— Нет, не хочу.
— Почему же ты меня не слушаешь?
— А ты уже всё существенное сказал.
— Не совсем.
— Это только тебе так кажется, Василий Петрович. Суть в чём? Надо разыскать. Верно?
— Верно, — согласился я.
— А остальное — комментарии. Всю жизнь не любил комментариев. А теперь слушай меня. Голод голодом, а искусство искусством. Причём в отличие от искусства голод не вечен. Что же касается плаката, то он меня на одну мысль навёл: не завязать ли нам в один узелок розыски портрета и помощь голодающему Поволжью?
— Не понимаю, — признался я.
— А ты вот эту бумажку прочти — и сразу поймёшь. Весьма разумная бумажка.
И Орест Григорьевич протянул мне тот самый циркуляр Наркомюста, с которого вы изволили снять копию.
— Как видишь, — сказал он, — борьба с преступностью стала и борьбой с голодом… Теперь суды, помимо других наказаний, взыскивают также с осужденных деньги и продукты в пользу голодающих крестьян. Почему бы первому русскому солдату не помочь голодающим? Ведь те, что грабили антикварные лавки, да и сам Тарковский, присвоивший государственные ценности, отнюдь не относятся к малоимущим гражданам республики… Как ты считаешь?
Я, конечно, был полностью с ним согласен.
— Но было бы хорошо, — продолжал Ефимов, — если бы ты наших ребят подогрел.
— То есть?
— Ну, понимаешь, одно дело, когда ты просто разыскиваешь какую-то ценность, и совсем иное, когда эта ценность в твоих глазах становится чем-то конкретным. Рассказывать ты мастер. Вот и заинтересуй их самим Бухвостовым, расскажи про историю портрета, про вышивки. В общем, не мне тебя учить. Сегодня я делаю доклад о роли судебных и административных органов в борьбе с голодом. А после меня выступишь ты. Только учти, — усмехнулся Ефимов, — что от качества твоего выступления зависит успех розысков… Ясно?
— Ясно.
— Вопросов нет?
— Нет.
— Тогда желаю тебе хорошо подготовиться к лекции и жду в восемнадцать ноль-ноль.
… И вот в восемнадцать ноль-ноль я уже сижу за столом рядом с Ефимовым в большой овальной комнате, которая меньше всего напоминает пристанище муз.
Бедные музы! Один лишь вид стен обратил бы их в паническое бегство.
Стены комнаты, представлявшей импровизированный криминалистический музей «Учебного кадра» — так именовалась школа уголовного розыска, — были увешаны фотографиями и дагерротипами трупов.
Здесь были удавленники, утопленники, люди, отравленные различными ядами, убитые током, застреленные, зарезанные, задушенные и умело расчлененные на части (отдельно ноги, отдельно голова, отдельно руки, отдельно туловище).
От фотографий была свободна лишь одна стена, но взор не мог отдохнуть и на ней — ножи всех видов и фасонов, кастеты, гирьки на ремешках, верёвочные и проволочные петли, ружья, снова ножи и снова револьверы.
— Великолепные экспонаты, правда? — не без гордости сказал Ефимов.