Печатная машина

Басыров Марат

— Купим в магазинчике напротив и во время сеанса выпьем, — сказал он.

Мы так и сделали.

Начался фильм, пошли первые кадры, какой-то длинный план с заходящим солнцем. Мы передавали друг другу бутылку коньяка, отхлебывая прямо из горлышка и закусывая кусками шоколада. Фильм был не дублирован, перевод — синхронный, женский голос едва поспевал за репликами героев. Моего приятеля явно раздражал такой непрофессионализм.

— Блядь, как она переводит? — ворчал он негромко, прикладываясь к бутылке. — Это же ужас, как она переводит!

Меня

не интересовало, что там шло на экране. Чем может вообще задеть выдуманное одним человеком, пусть даже самолично пережившим все это, другого человека, если они, эти люди, изначально говорят на разных языках? Что-то ведь должно объединять у самого истока, откуда вода только-только начинает пробивать себе дорогу? Вся эта гармония должна из чего-то складываться. Почему, например, мы с женой, говорящие на одном языке, не можем найти понимания, пути друг к другу? Не раз переплетавшие языки в страстных поцелуях, почему порой опускаемся до нестерпимого словесного поноса? В таком случае как же должно быть трудно Джону жить и работать в чужой стране, приняв вместо языка образ жизни ее народа. Какое нужно иметь доверие к людям, чтобы, не понимая, не отталкивать, а стараться жить той жизнью, которой живет подавляющее большинство. Но сила здесь или слабость — вот в чем вопрос. Как перевести одно в другое, чтобы в случае необходимости поменять местами эти два понятия?

— Да, блядь, как она переводит-то! — за размышлениями я не заметил, что мой приятель уже орет на весь зал, сверкая во тьме большими, как у взбешенной кобылы, белками.

На нас оборачивались.

Из темноты с разных сторон к нам уже спешили женщина-билетерша и мужчина-администратор.

— Тихо, — шипел я приятелю, пытаясь его успокоить. — No need to cry. Не шуми. Черт, да угомонись же ты!

— Неправильно! — орал он во весь рот. — Все неправильно! I do not believe!

— Ну-ка, выйдите отсюда, — мужчина больно схватил нас за плечи. — Пошли вон!

Он поднял нас с кресел и повел по проходу, как еретиков и отступников. Фильм продолжался, и приятель, пытаясь вырваться из железных пальцев администратора, напоследок взвизгнул:

— Вас обманывают! Вы ничего не понимаете!

Нас вытолкали из кинотеатра, но мой спутник долго еще не мог успокоиться. Заикаясь и захлебываясь, он пытался объяснить мне про смысл, который теряется при переводе, и то, как это его убивает, — смысл и заодно приятеля, — а я только кивал в ответ. Наконец, он присмирел, трезвея на холодном ветру. Мы порядком замерзли, проясняя ситуацию, и нам пришлось еще раз посетить недавний магазинчик.

Все последующее за этим уходило в затемнение.

Временами мое сознание прояснялось, и в эти моменты я находил себя бредущим по какой-то ничейной земле, еле освещенной огнями вдали. Глядя на эти огни, я брел в их сторону, и мое сердце сжималось от какой-то непонятной тоски — находясь в самом ее эпицентре, мои ноги вязли в ее грязи. Когда же отчаяние накрывало меня с головой, сознание отключалось. Я ничего не чувствовал. Мой язык обретал первозданную чистоту,

когда слово еще не родилось, когда оно только корчилось в муках, пытаясь выйти наружу и как-то выразить себя в этой оглушающей вселенской немоте.

В следующий раз, когда я очнулся, я обнаружил себя лежащим в постели. Я был одет, — на мне были не только носки, — ложась, я не смог снять даже ботинки. Вокруг было темно. Я поднял голову и не узнал контуры темноты. Вокруг чернели, возвышаясь, непонятные пугающие меня предметы. «Господи, где я? — колыхались во мне вопросы. — С кем я?»

Рядом со мной кто-то спокойно сопел под одеялом, в то время как я валялся поверх него. Осторожно приблизив лицо к спящему, я узнал дыхание жены.

Все было в порядке. Но что-то было не так с моим лицом. И с волосами. Чтобы выяснить, что с ними произошло, я аккуратно, как мог, начал вставать и сразу напоролся на шкаф.

Вся темнота была заставлена шкафами.

«Стенка», — вспомнил я.

Я сам загрузил эту темноту тогда, когда еще было светло. Я сам ее построил, и вот теперь, словно по лабиринту, на ощупь, я пробирался между пахнущих настораживающей новизной мебельных секций, ища выход средь этих новых запахов. Каждый шаг давался с трудом, тело ныло и болело, но спокойствие уже проникало в душу.

Наконец я выпутался и уже без труда добрался до ванной.

Включив свет и взглянув в зеркало, я не узнал себя.

Я был весь в засохшей грязи — все лицо, уши, шея. Мои волосы были вылеплены наподобие мотоциклетного шлема. Стараясь не думать сейчас о перепачканной подушке, я начал стаскивать с себя одежду. Когда я уже шагнул в ванну и протянул руку, чтобы настроить душ, с потолка вдруг полилось. Температура была не идеальной, но вполне приемлемой.

— Thank you, John, — пробормотал я и взял с полки шампунь. — Тебе не стоило так беспокоиться, но все равно спасибо.

18. КУБА

Я пил третью неделю. Или четвертую — считать дни давно потеряло смысл. Каждый вечер клялся себе завязать и, пока помнил об этом, был уверен в завтрашнем дне.

— Все просто, малыш, — твердил я восьмилетнему сыну, который боялся посмотреть мне в глаза. — Все просто.

Жена спала в большой комнате. Я просыпался среди ночи, один, но мне совсем не было страшно. Мне было неуютно, сиротливо, да, но страхом это чувство не назовешь. Я вставал и брел в ванную, включал там свет и первым делом смотрел на себя в зеркало.

Мне было тридцать лет, и впереди у меня была целая жизнь. Возможно, где-то впереди меня еще ждала слава, почему нет, я искренне на это надеялся, но вот мое лицо переставало мне нравиться. Оно было похоже на лицо боксера ближе к окончанию поединка — раунду эдак к десятому. Алкоголь особо не церемонился в ближнем бою. Он знал свое дело.

В темноте я шел в большую комнату и садился на краешек дивана.

Лунный свет падал на подушку рядом с лицом жены.

— Оль, — я дотрагивался до ее плеча. — Оля.