Печора
Шрифт:
— Ты задаешь мне новую программу.
— Пусть будет так. Только это очень старые истины.
— Выходит, борьба не нужна?
— Напротив. Только не слепая. Ты считаешь, что они с тобой борются? Ничего подобного. Точнее, тут совсем другое. Они борются с тобой, потому что ты раздражаешь и потому несешь тьму. — Я несу тьму?
— Перестань нести темное, и с тобой никто не станет бороться. Посмотри на себя: на кого ты стал похож? Губы скомканы, глаза как у сумасшедшего, брови насуплены. Ты болен. Ты живешь в непрестанном гневе. Гнев — это тот вулкан,
— Я устал.
— И усталость твоя пройдет, когда ты проникнешься светом и не станешь кидаться на людей.
— Ты говоришь, как моя мама.
— Она права. Избавься от забывчивости.
— У меня хорошая память.
— Ты постоянно забываешь то лучшее, что есть в тебе. Ты продукт времени, только наизнанку.
— Что это значит?
— Ты ратуешь за гуманизм с искаженным от злобы лицом. Ты становишься в чем-то хуже Новикова, Бреттера и Рубинского.
— Что же мне делать.
— Ты прав в одном. Просветленность может наступить мгновенно, если человек хочет света.
— Я готов обнять Новикова и Рубияского и кого угодно, лишь бы выйти из тупика. Но если бы я кинулся им в объятья — они бы не приняли меня.
— Они ждут от тебя только зла.
— Значит, они правы в чем-то. Они правы, а не я?
— В чем-то и они правы.
— Я ничего не понимаю, я вконец запутался.
— В твоей голове хаос. И это твой плюс. Там, где нет хаоса, там нет творчества. Нет поэзии. Поэзия — это особая способность ориентироваться в хаосе. Нравственная, профессиональная деятельность, какую ты избрал, сродни поэзии. Поэзия сходна с твоим делом, но быть поэтичным — не значит быть нравственным. Ты отделился от людей воссозданным миром красоты. Сумеешь разрушить стены этой красоты — откроешь для себя путь к человеку. К другим.
— А если не сумею?
— Погибнут твои мечты.
— А если я достигну совершенства в самом себе?
— Кому нужны будут твои нравственные достижения, если все против тебя! Кому ты будешь нужен, если ты замкнешься на самом себе? Даже дети тебя не примут. То, что случилось с тобой и с детьми вчера вечером, когда даже самые близкие тебе ученики отвернулись от тебя, — не случайность. Ты им больше не интересен. Не нужен им.
…Я снова и снова ворошил прошлое и всюду видел изъяны: череда темных сил, темных притязаний и мрачных полураскаяний. Жадная, ненавистная оголтелость. «Ты же не слышишь других!», «Ты же не слышишь, что тебе говорят!» — это в в твой адрес. Стыд настигал меня все новой и новой волной. Встретил капитана. Мягко и робко сказал (в последние дни родилась во мне новая интонация):
— Я, наверное, во многом не прав был.
Он пристально посмотрел на меня;
— Не вздумайте это Новикову сказать.
— Вы так считаете?
— Не юродствуйте. У вас все хорошо складывается.
— Почему?
— Потому что вы попали в струю. — Вы говорите, как всегда, загадками…
— Есть, разные люди. Одним для творчества нужен покой, другим — борьба.
Как он точно все схватил во мне. Я не в состоянии не бороться.
— Тогда незачем стремиться к созданию новых форм жизни, — это Она.
— Я мог бы пожертвовать собой сразу.
— Это зло.
— Рефлексия и деятельность несовместимы, как и любовь с борьбой.
— Это не так! Истинная любовь — это тоже борьба. Постоянно обновлять себя, просветлять свой дух — это самая великая схватка человека со злом. Пойди к Дребенькову, к Новикову, скажи, что ты был не прав, скажи это любя, и их сердца откроются для тебя.
— Ложь. Я сделал попытку сблизиться с Новиковым, он расценил это как слабость, как мой поступок применительно к подлости.
— Это не так. Моя ошибка была в моей гордыне. Я погибла, потому что любовь моя замкнулась на Нем. Ты заикнулся на себе — и ты стоишь на краю пропасти.
У Новикова были какие-то неприятности. Его тоже таскать стали. Может быть, поэтому я и решился на шаг, которого и потом никогда не стыдился.
Я догнал его на улице. Он шел, должно быть» домой.
— Только два слова, — сказал я.
— Что вам угодно? — спросил он холодно. Я что-то переборол в себе:
— Я уеду. И хотел бы, чтобы вы простили меня.
— За что? — улыбнулся он удивленно.
— Я во многом был не прав. Простите меня. — Я не понимал до конца, что со мной творилось. Теплый клубочек моей надежды развертывался и разрастался во мне. На глаза навертывались слезы.
Он не сказал: «Что вы хотите от меня?», не стал успокаивать. Он протянул мне руку. А я растерянно смотрел на его пухлую ладонь и какое-то мгновение не мог сообразить, что значит этот его жест и как я должен на него отреагировать. Потом я тряс его ладонь и бормотал:
— Благодарю. Спасибо вам за все.
Странно, я произносил эти слова, и мой внутренний слух не улавливал даже оттенка холуйства в этом чистосердечном признании. Я обретал что-то новое для себя. Это «новое» пока что было инородным состоянием, оно еще не вплелось в мою душевную ткань, но гулко заявило свое право на жизнь. Между прочим, от меня это не укрылось, Новиков был уже не тот Новиков, который мог орать во всю глотку: «Кто советская власть? Я — советская власть». Холодная реабилитационная волна остудила его пыл. Он тоже помягчел, будто сдавать начал.
— У вас все впереди. — Это он сказал с интонацией, похожей на интонацию капитана.
Брыскалов в последние дни мне все твердил одно и тоже: «Предстоит еще много сделать. Мы в самом начале пути». Все это я понимал умом. А вот сердце еще не напереживалось, чтобы в привычку вошли ласка и добрый настрой, не родилась во мне еще та — сила, которая объединит меня с другими людьми.
Я мечтал о Новом Свете, где я начну все сначала, где буду вместе со всеми, где вместе с другими буду создавать новые течения, прокладывать новые русла.