Педагогическая поэма
Шрифт:
— Товарищ председатель комиссии помощи детям! В строю колонистов имени Горького на занятиях триста восемьдесят девять, отсутствуют на дежурстве три, в сторожевом сводном шесть, больных два.
Бывалый кавалерист Петр Иванович сделал шаг в сторону и открыл глазам Сидора Карповича раздвинутый на широкие спортивные интервалы, замерший в салюте очаровательный строй горьковцев.
Сидор Карпович взволнованно дернул ус, посерьезенел раз в десять против обычного, стукнул суковатой палкой о землю и сказал громко неизменным своим басом:
— Здорово, хлопцы!
Сидору Карповичу пришлось
— Дра!..
Халабуда не выдержал, улыбнулся, оглянулся и смущенно рокотнул:
— Ишь, стервецы. До чего насобачились! Это… я вот скажу им… одну вещь скажу.
— Вольно стоять!
Колонисты отставили правую ногу, забросили руки за спину, колыхнули талией и улыбнулись Сидору Карповичу.
Сидор Карпович еще раз стукнул палкой о землю, еще раз дернул за ус.
— Я, знаете, ребята, речей не люблю говорить, а сейчас скажу, что ж. Вот видите — молодцы, прямо в глаза вам говорю: молодцы. И все это у вас идет по-нашему, по-рабочему, хорошо идет, прямо скажу: был бы у меня сын, пусть будет такой, как вы, пусть такой будет. А что там бабы разные говорят, не обращайте внимания. Я вам прямо скажу: вы свою линию держите, потому, я старый большевик и рабочий тоже старый, я вижу. У вас это все по-нашему. Если кто скажет не так, не обращайте внимания, вы себе прите вперед. Понимаете, вперед. Вот! А я в знак того прямо вам говорю: одеяла я вам дарю, укрывайтесь одеялами!
Хлопцы рассыпали кристаллы строя и бросились к нам. Лапоть выскочил вперед, присел, взмахнул руками, крикнул:
— Что? Так значит… Сидор Карпович, ура!
Мы с Горовичем еле успели отскочить в сторону. Халабуду подняли на руках, подбросили несколько раз и потащили в клуб, торчала только над толпой его суковатая палка.
У дверей клуба Халабуду опустили на землю. Встрепанный, покрасневший и взволнованный, он смущенно поправлял пиджак и уже удивленно зацепился за какой-то краман, когда к нему подошел Таранец и скромно сказал:
— Вот ваши часы, а вот кошелек и еще ключи.
— Все выпало? — спросил удивленно Халабуда.
— Не выпало, — сказал Таранец, — а я принял, а то могло выпасть и потеряться… бывает, знаете…
Халабуда взял из рук Таранца свои ценности, и Таранец отошел в толпу.
— Народ, я тебе скажу!.. Честное слово!
И вдруг расхохотался:
— Ах, вы… Ну, что это такое, в самом деле… Где этот самый… который «принял»?
Он уехал в город растроганный.
Я был поэтому прямо уничтожен на другой день, когда Сидор Карпович в собственном богатом кабинете встретил меня недоступно холодно и не столько говорил со мной, сколько рылся в ящиках стола, перелистывал блокноты и сморкался.
— Одеял у нас нет, — сказал он, — нет!
— Давайте деньги, мы купим.
— И денег нет… денег нет… И потом, сметы такой тоже нет?
— А как же вчера?
— Ну, мало ли что? Что там… разговоры. Если нет ничего, что ж…
Я представил себе среду, в которой живет Халабуда, вспомнил Чарлза Дарвина, приложил руку к козырьку и вышел.
В колонии известие об измене Сидора Карповича встретили с раздражением. Даже Галатенко возмущался:
— Дывысь, какой
На другой день я отвез в арбитражную комиссию жалобу на председателя помдета, в которой напирал не на юридическую сторону вопроса, а на политическую: не можем допустить, чтобы большевик не держал слово.
К нашему удивлению, на третий день вызвали в арбитраж меня и Лаптя. Перед судейским красным столом стал Халабуда и начал что-то доказывать. За его спиной притаились представители окружающей среды, в очках, с гофрированными затылками, с американскими усиками, и о чем-то перешептывались между собой. Председатель, в черной косоворотке, лобастый и кареглазый, положил растопыренную пятерню на какую-то бумажку и перебил Халабуду:
— Подожди, Сидор. Скажи прямо: обещал одеяла?
Халабуда покраснел и развел руками:
— Ну… разговор был такой… Мало ли что!
— Перед строем колонистов?
— Это верно… в строю были мальчишки?
— Качали?
— Да, мальчишки!.. Качали… что ты им сделаешь?
— Плати.
— Как?
— Плати, говорю. Одеяла нужно дать, так и постановили.
Судьи улыбнулись. Халабуда повернулся к окружающей среде и что-то забубнил угрожающе.
Мы подождали несколько дней, и Задоров поехал к Халабуде получать одеяла или деньги. Сидор Карпович не пустил Задорова к себе, а его управляющий разьяснил:
— Не понимаю, как могло прийти в голову вам судиться с нами? Что это за порядок? Ну вот, пожайлуста, у меня лежит постановление арбитражной комиссии. Видите, лежит?
— Ну?
— Ну и все. И пожайлуста, сюда не ходите. Может быть, мы еще решим обжаловать. В крайнем случае мы внесем в смету будущего года. Вы думаете, как: поехали на базар и купили четыреста одеял? Это вам серьезное учреждение…
Задоров возвратился из города очень растроенный. В совете командиров кипели и бурлили целый вечер и решили обратиться с письмом к Григорию Ивановичу Петровскому. Но на другой день нашелся выход, такой простой и естественный, такой даже веселый, что вся колония от нелжиданности хохотала и прыгала и мечтала о той счастливой минуте, когда в колонию приедет Халабуда и колонисты будут с ним разговаривать. Выход состоял в том, что судебный исполнитель наложил арест на текущий счет помдета. Прошло еще два дня: меня вызвали в тот самый высокий кабинет, и тот же бритый товарищ, который в свое время интересовался, почему мне не нравятся сорокарублевые воспитатели, сидел в широком кресле и наливался веселой кровью, наблюдая за шагающим по кабинету Халабудой, тоже налитым кровью, но уже другого сорта.
Я молча остановился у дверей, и бритый поманил меня пальцем, с трудом удерживая смех:
— Иди сюда… Как же это? Как же это ты, брат, осмелился, а? Это не годится, надо снять арест, а то… вот он ходит тут, а его в собственный карман не пускают. Он пришел на тебя жаловаться. Говорит: не хочу рабоать, меня обижает заведующий горьковской.
Я молчал, потому что не понимал, какая спираль закручивается бритым.
— Арест надо снять, — сказал серьезно хозяин. — Что это еще за новости, аресты какие-то!