Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1»
Шрифт:
– Поцеловал?
– Три раза, в саду!
– Прямо так поцеловал? И все?
– А тебе мало? Это, знаешь, очень строго запрещается. Один раз поцеловать и то попадет. А по три раза!
– И что же ему будет?
– Алла! Я к нему в долю не иду!
Мимо них проходил Рыжиков. Угрюмо-подозрительно посмотрел, толкнул:
– Чего стали на дороге?
Володя закричал на него:
– Эй ты, новенький! Ты не очень толкайся!
Рыжиков
– А то что?
– Страшно сказать!
Володя вчерашним вечерним басом прогудел:
– Рыжиков, выходи на середину.
Рыжиков внимательно заморгал, потом с угрозой надвинулся на него. Володя стал перед ним, заложив руки за спину:
– Ударишь? Пожалуйста! Ну, что же ты? Ты не бойся, мальчик!
Ваня громко засмеялся. Рыжиков перевел на Ваню уничтожающий взгляд:
– Легавые, сволочи…
Рыжиков ушел с деланной развалкой, с руками в карманах.
В коридоре главного здания Игорь таки дождался Захарова. Алексей Степанович проходил не спеша, очевидно, отдыхал. Он приветливо ответил на салют Игоря:
– Здравствуй, Чернявин.
Но не остановился, ничем не показал, что он состоит некоторым образом в переписке с Игорем.
– Алексей Степанович, я получил записку. Нельзя ли сейчас.
Лицо у Захарова, как у ребенка:
– Нет, почему же… Я просил вечером…
– Для меня, видите ли… удобнее сейчас.
Захаров улыбнулся открыто, почти по-детски:
– А для меня удобнее вечером.
И снова Игорь бродит по парку, по двору, по «тихому» клубу. Бежать ему не хочется. Бежать будет неблагородно: получить такое вежливое письмо и бежать. Успокоительные мысли приходят в голову: что с ним сделает Захаров? Под арест посадить не посадит, под арестом сидят только колонисты. Наряды? Пожалуйста, хоть десять нарядов. Чепуха! Успокоительные мысли приходили охотно и были убедительны, но почему-то не успокаивали. До сигнала «спать» оставался еще обед, потом работа в сборочном цехе, потом ужин, потом два часа свободных, потом рапорты бригадиров, потом уже сигнал «спать». Это сигнал, спокойный, умиротворенно-красивый, сейчас предчувствовался, как нечто ужасное. И слова сигнала, которые колонисты часто напевали, услышав трубу:
Спать пора, спать пора, ко-ло-нис-ты,День закончен, день закончен трудовой…эти слова не подходили к тому, что ожидало Игоря после сигнала.
За обедом колонисты не говорили с Игорем, и он даже был благодарен им за это [203] ; яснее становилось положение, у него уже не было охоты оправдываться и защищаться. Хотелось только, чтобы скорее все окончилось.
203
В
Но после работы в спальне в обсуждении положения приняла участие вся бригада. Самое длинное слово сказал Рогов. Его слово в особенности звучало веско, потому что к своим словам он ничего не прибавил мимического, в нем не было ни злобы, ни презрения:
– Попадет тебе здорово. Это и правильно. Оксана – батрачка, надо это понимать, а ты сидишь здесь на всем готовом, да еще и целоваться лезешь… конечно, свинья!
Вечером, когда уже забылся ужин, когда уже возвратился Нестеренко с рапортов и Бегунок прогуливался во дворе со своей трубой, отношение к Игорю стало душевнее и мягче. Наконец пропел сигнал.
Зорин подошел к Игорю:
– Ну, Чернявин, собирайся.
Нестеренко сказал медленно, похлопывая по столу ладонью:
– Я так надеюсь, что ты все обдумал как следует.
Игорь грустно молчал. Зорин взял его за пояс:
– Ты, дружок, духом не падай. Алексей – он такой человек, после него, как после бани.
– Мы, Санчо, его проводим, ладно? – сказал Нестеренко.
Они спустились вниз. В вестибюле сидел Ваня Гальченко. Он улыбнулся. Посмотрел, как они направились по коридору в кабинет, и побежал за ними. В комнате совета бригадиров никого не было. Из кабинета открылась дверь, вышли Блюм и Володя Бегунок.
Володя сказал:
– Никого нет, иди сейчас, Чернявин.
Игорь двинулся к дверям:
– Бегунок, он очень злой?
– О! Такой, честное слово, из носа огонь, из ушей дым идет!
Володя сделал страшное лицо, топнул на Игоря ногой. И Блюм и Зорин рассмеялись, Ваня, напротив, готов был принять это сообщение с полной серьезностью. Нестеренко поднял руку:
– Иди, сын мой. Давай я тебя благословлю.
Игорь рванулся к дверям. [204]
Захаров сидел за столом. Увидев Игоря, кивнул на стул:
– Садись.
Игорь сел и перестал дышать. Захаров оставил бумаги, потер одной рукой лоб:
– Я тебе должен что-нибудь говорить, или ты сам все понимаешь?
Игорь вскочил, положил руку на сердце, но ему стало стыдно этого движения, бросил руку вниз:
– Алексей Степанович, все понимаю… Простите!
Захаров посмотрел Игорю в глаза, посмотрел внимательно, спокойно. И сказал медленно, немного сурово:
204
В отдельном издании книги «открыл дверь».
– Все понимаешь? Это хорошо. Я так и думал, что ты человек с честью. Значит, завтра ты сделаешь все, что нужно?
Игорь ответил тихо:
– Сделаю.
– Как же ты сделаешь?
– Как. Я… не знаю. Я буду говорить, просить, чтобы простила… Оксана.
– Так… Ну, что же… правильно. До свидания. Можешь идти.
Игорь, легкий от радости, с какой-то сладкой слезой в душе, улыбнулся, салютнул, пошел к дверям, но у дверей остановился:
– Вам потом… доложить, Алексей Степанович?