Педро Парамо. Равнина в огне
Шрифт:
– Тем лучше, сынок. Тем лучше, – сказала Эдувихес Дьяда.
Стояла глубокая ночь. Свет лампы, горевшей в углу, понемногу тускнел и, моргнув напоследок, погас.
Хозяйка поднялась. Решив, что она пошла за другой лампой, я остался ждать. Вскоре звук ее шагов затих.
Через некоторое время, видя, что женщина не возвращается, я тоже встал и маленькими шажками, нащупывая путь в темноте, добрался до своей комнаты. Там сел на пол и попробовал уснуть.
Спал я
В какой-то момент раздался крик – протяжный вопль, больше похожий на пьяное стенание: «Ох, тошно мне на белом свете!»
Я резко выпрямился, словно кричали у меня над ухом. Может, на улице? Нет, звук отчетливо прозвучал здесь, намертво въевшийся в стены комнаты. Однако теперь кругом царило безмолвие – такое, что слышно, как муха пролетит.
Нет, невозможно измерить глубину молчания, наступившего вслед за криком. Будто весь воздух на земле вдруг исчез. Полная тишина: ни вздоха, ни биения сердца – ничего; казалось, самый ход моих мыслей замер. Но когда, спустя несколько мгновений, я вновь обрел покой, вопль повторился и долго еще не смолкал: «Как повешенный я требую права хотя бы ногами подрыгать!»
Затем распахнулась дверь.
– Это вы, донья Эдувихес? Что тут происходит? Вас тоже напугал крик?
– Я не Эдувихес. Меня зовут Дамиана. Вот, узнала, что ты здесь, и пришла повидаться. А заодно позвать тебя на ночлег к себе. Там места хватит.
– Дамиана Сиснерос? Вы, случайно, не жили раньше в Медиа-Луне?
– И теперь живу. Потому и добиралась долго.
– Мать упоминала некую Дамиану, которая нянчила меня, когда я родился. Стало быть, это вы?
– Да, я. Помню тебя с тех пор, как ты глазенки открыл.
– Я пойду с вами. Здесь крики мешают уснуть. Вы не слышали? Только что? Будто убивают кого.
– Видать, эхо какое-нибудь не может выбраться. Давным-давно тут повесили Торибио Альдрете. Потом дверь заколотили да так и оставили, чтобы он истлел, а прах его не знал покоя. Ума не приложу, как ты вошел: ключа-то от двери нет.
– Мне открыла донья Эдувихес. Сказала, это единственная свободная комната.
– Эдувихес Дьяда?
– Она самая.
– Бедняжка Эдувихес. Знать, душа ее до сих пор по белу свету скитается.
«Я, Фульгор Седано, мужского пола, пятидесяти четырех лет, холостой, по роду занятий – управляющий, пользуясь данной мне властью и правом вчинять иски, требую следующего…»
Этими словами он начал протокол о преступных деяниях Торибио Альдрете. А закончил так: «Посему обвиняю его в присвоении чужой собственности».
– Насчет мужского пола – этого у вас не отнять, дон Фульгор. Знаю, на что вы способны. И не по праву власти, а сами по себе.
Он напряг память. Первое, что сказал Альдрете, после того как они вместе выпили, якобы отмечая составление
– Этой бумажкой нам с вами только подтереться, дон Фульгор, потому как ни для чего больше она не послужит. Сами знаете. Ну так считайте, вы со своей стороны приказ исполнили, да и у меня гора с плеч. А то я уж, честно говоря, беспокоиться начал. Теперь-то ясно, что к чему, просто смех берет. «Присвоение чужой собственности» – каково, а! Хозяину вашему, дураку, стыдно должно быть!
Они сидели в таверне у Эдувихес. Он помнит, как спросил:
– Эй, Вихес, не отведешь мне дальнюю комнату?
– Какую вам будет угодно, дон Фульгор. Хоть все, коли пожелаете. Ваши люди тоже здесь заночуют?
– Нет, только один. Не беспокойся о нас, иди спать. Да ключ оставь.
– Как я и говорил, дон Фульгор, – подал голос Торибио Альдрете, – вы-то настоящий мужчина. Не то что хозяин ваш, сучий потрох, меня от него с души воротит.
Это были последние слова, которые он отчетливо запомнил. А после уже не владел собой, то и дело по-бабьи срываясь на крик. «По праву власти, говоришь! А ну-ка!»
Он постучал рукоятью хлыста в дверь дома Педро Парамо, припоминая, как сделал это в первый раз две недели назад. Ждать пришлось довольно долго, как и тогда. Он точно так же взглянул на черный бант, вывешенный над дверью. Однако не добавил про себя: «Смотри-ка, еще один. Первый уже выгорел, а этот блестит, словно шелковый, хотя всего-то крашеная тряпка».
В прошлый раз ожидание затянулось; его даже посетила мысль, не пустует ли дом. Он почти собрался уходить, когда на пороге выросла фигура Педро Парамо.
– Проходи, Фульгор.
Они виделись второй раз. В первый он лишь мельком глянул на маленького Педро, который недавно родился, и все; считай, прошлый визит и был первым. Однако хозяин говорил с ним на равных, без всякого почтения. Каков, а! Фульгор размашисто шагал следом, постукивая себя хлыстом по ногам. «Скоро он поймет, что к чему! Узнает, кто тут главный!»
– Присядь, Фульгор, потолкуем. Здесь нам будет спокойней. – Беседа происходила на скотном дворе. Педро Парамо устроился на краю кормушки и выжидательно поднял взгляд: – Почему ты не садишься?
– Я лучше постою, Педро.
– Как пожелаешь. Только не забывай: дон Педро.
Да кем мальчишка себя возомнил, чтобы так с ним разговаривать?! Его отец, дон Лукас Парамо, и то не смел. А молокосос, в Медиа-Луну носа не казавший, про хозяйство местное знающий разве что понаслышке, обращается к нему, Фульгору, точно к простому батраку. Ну, ладно!
– Как дела в имении?
Вот и момент подходящий. Теперь его очередь.
– Плохо. Ничего не осталось. Последнюю скотину продали.