Пекинский узел
Шрифт:
Казаки конвоя деликатно придерживали шашки, чтобы те не громыхали.
– Слышь, Сёмк, – шёпотом сказал Курихин, – сердце млеет.
– А чиво ж, – так же тихо ответил Шарпанов. – Видать, приятство промеж них.
Глава XIII
«Чудо мое чудное, прощай», – в последний раз оглянулся Николай на удаляющиеся стены Пекина и стиснул зубы, сдерживая слезы. Он любил сестер, любил родителей и брата, но эта ровная привычная любовь не шла ни в какое сравнение с тем чувством, которое переродило его душу. Его душа слилась с душой My Лань, его единственной,
– Ваше превосходительство, – услыхал он голос камердинера, – чтой-то вы бесперечь отдуваетесь?! Никак, заболели?
– Нет-нет, – поспешил успокоить его Николай и сам не заметил, как снова вздохнул. – Мысли гложут.
– Об чем?
– Не знаю, как быть, что нас ждёт?
– А ништо! – приободрился Дмитрий, испугавшийся за здоровье своего барина. – Бог не выдаст, китайцы пропустят.
Зная, что за ним постоянно следят, фиксируют все его передвижения по городу в раззолочённых сановных носилках, Игнатьев выехал верхом, а паланкин, в котором сидел переводчик Попов, задержала в воротах полиция. Пока разбирались, что к чему, Игнатьева, как говорят, и след простыл. Перед мостом Балицяо его встретили двое чиновников военного ведомства в грязных обтёрханных халатах. Узнав, что он русский посланник, они в один голос потребовали вернуться в Пекин.
– Вне Пекина вам грозит опасность, – с напускной заботой в тоне проговорил тщедушный офицер с обвислыми усами.
– А может, и мучительная смерть, – мрачно пригрозил второй. При этом он так глянул, так многозначительно взялся за меч, висевший у него на поясе, сомневаться в искренности его слов не приходилось.
– Кстати, – сказал он, преграждая дорогу на мост, – к морю вас вряд ли пропустят: вы чужеземец.
– Согласно второй статье Тяньцзиньского договора, заключенного между Россией и Китаем в позапрошлом году, русский посланник имеет право на свободу передвижения между Пекином и морем, – не моргнув глазом ответил Игнатьев и принял грозный вид. – Имею право! – После этой громкой фразы, маньчжурам ничего не оставалось, как только развести руками.
– Воля ваша.
В прибрежном лозняке тосковала кукушка, в камышах возились рыбаки. Утреннее солнце зажигало облака, золотой живицей стекало по стволам могучих сосен.
Ехали «встречь моря» – вдоль Великого канала.
Рессоры коляски малость поскрипывали, новые оси нагревались, их приходилось часто смазывать, но лошади, отдохнувшие за ночь и взнузданные без мундштуков, на трензелях, бежали ходко.
«Теперь за мной будут следить ещё упорнее, – прикрывая глаза от слепящего света, думал Николай. – И вредить станут куда настойчивее, нежели раньше».
Перед Бэйцаном, не доезжая Тяньцзиня, свернули на боковую дорогу: не хотелось встречаться с маньчжурскими конными разъездами и главной квартирой Сэн Вана – главнокомандующего правительственной армией.
К утру следующего дня запахло водорослями, рыбой и смрадом бедняцких
Когда посольство подъехало к морю, оно было встречено лейтенантом Мусиным-Пушкиным – молодым голубоглазым моряком.
– К сожалению, – сказал он, козырнув, – Иван Фёдорович сможет прибыть на берег не раньше полудня.
– Ничего, – ответил Игнатьев, понимая, что речь идёт о командире русской эскадры капитане 1-го ранга Лихачёве, – нам всё равно придётся задержаться: надо продать лошадей и повозки.
Под ногами поскрипывала галька. Накатные волны перемывали песок. Дул легкий ветер, и прихотливые отблески солнца трепетали на шумной воде в игривой дружной пляске.
Чтобы убедить богдыхана в том, что он действует независимо от англичан и французов, Николай отправил в Верховный Совет письмо, в котором уверил маньчжурских сановников в своем скором возвращении в Пекин.
В три часа пополудни к берегу приткнулся паровой катер. Прибыл командир эскадры Лихачёв. Рослый, статный, с красивым загорелым лицом.
Они перебрались на катер и направились в море, где в восьми милях от берега стоял русский транспорт «Японец» и рядом с ним красовался винтовой клипер «Джигит» в полной боевой готовности.
Вечером, разместив посольство на «Японце», Лихачёв рассказал Игнатьеву, что в присланной ему из Петербурга бумаге Министерство иностранных дел рекомендует поднять флаг посольства на фрегате «Светлана».
– И действовать совместно с американским посланником, – без видимого удовольствия добавил Николай.
– Я вас понимаю, – сказал Лихачёв. – Но на Певческом мосту привыкли жить с оглядкой.
Во время ужина он рассказал, что посланное Игнатьевым письмо о предстоящем отъезде из Пекина попало ему в руки в Шанхае, и он тотчас нанял частный японский пароход и пошёл на нём в Нагасаки формировать Тихоокеанскую эскадру.
– Восьмого апреля я зашел в Хакодате, застал там транспорт «Японец» и клипер «Джигит», потрёпанный штормом, распорядился погрузить на пароход «Рени» запас угля и отправил на нем лейтенанта Казнакова с корреспонденцией для вас в Печелийский залив.
– Никакой почты в апреле я не получал, – сказал Николай, – отчего, признаюсь, страшно нервничал. Подозревал китайцев в злом умысле.
– Напрасно, – ответил Лихачев. – Чем дальше от Пекина, тем китайцы любезнее. Просто пароход «Рени» не дошел до Бэйцана: ночью он разбился о камни близ японских берегов.
– Экипаж погиб?
– Чудом остался жив. Пароход столь стремительно пошел на дно, что Казнакову не удалось спасти письма и посылки, предназначенные для вас.
– Жаль, – протянул Игнатьев. – Я ждал из Петербурга летний парадный мундир, да и фуражку надо заменить.
– Это поправимо, – сказал Лихачев. – В Шанхае можно будет заказать, сошьют по образцу. А хотите, – он слегка замялся, – обратимся к моему судовому врачу. Он у нас «золотошвейка». Хирург милостью Божьей, но за неимением практики, не расстается с иголкой и ниткой: порет и режет, режет и шьет.
Игнатьев улыбнулся, сказал, что «время терпит», и Лихачев продолжил свой рассказ.
– Узнав о гибели парохода «Рени» и утрате почты, я на транспорте «Японец» вышел в море и, войдя в залив Посьета, встал на якорь в Новгородской гавани. Там я высадил десант из двух офицеров и двадцати пяти матросов при одном полевом орудии.