Пекло 3

Верт Александр

– Может и взорвем, – ответил спокойно Лотар, всерьез задумываясь, что это может быть необходимо, особенно если эти самые дикие Волки не станут их союзниками.

– Их можно купить побегом, – робко подал голос Мартин. – Всех можно купить побегом… наверно.

– Можно, – согласился Лотар и умолкал, пытаясь представить, что и как ему говорить, а впереди уже показывалась скала, и торчащий из песка переговорный камень, похожий на острый угол, упавший в песок каменной стены, почти гладкой и кривой одновременно. Ему предстояло подняться на этот

камень и выстрелить, вызывая здешнего Вожака на переговоры, если, конечно, будет кого вызывать.

* * *

Капала вода. Медленно, капля за каплей она срывалась откуда-то и билась о что-то металлическое. Этот звук разбудил Карин.

Открыв глаза в полной темноте, она с огромным трудом вспомнила, где должна находиться, и содрогнулась от ужаса. Почти полное отсутствие ощущений ее пугало.

«Есть ли я еще?» – испуганно подумала она и с удивлением поняла, что может шевелиться. Не было никакого кресла и ремней на запястьях. Спустив ноги с какой-то мягкой скрипучей лежанки, она ступила босыми ногами на холодный пол. Он был деревянный, шершавый, словно сколоченный из совсем не обработанных досок. Ощущение было знакомым, и в то же время Карин никак не могла понять, откуда она может это помнить.

Вода продолжала капать. Каждый удар капли рассыпался в сознании, а Карин шагала к этому звуку, пока в босую ногу не впилась заноза.

«Вот же черт», – хотела сказать Карин, а сама только подумала и в то же время захныкала, услышала свой собственный плачь и растерялась, а потом поняла, что стоит на пороге своей старой комнаты, той, где она пряталась от всех в рабочих бараках. Эта комната, ее коморка, которую она, казалось, совсем забыла, мгновенно стала настоящим кошмаром.

Пятилетняя Карин, девочка, которую она сама давно хотела забыть и забыла, утирая набегающие слезы, выходила из комнаты, а там на полу у ведра сидела мать и тихо плакала.

Лил дождь, протекала крыша, заливала жестяное ведро, а она, худая, истощенная женщина, сидела с тряпкой без сил у лужи на полу и плакала – тихо, беззвучно и отчаянно.

Карин, нынешняя взрослая Карин, смотрела на нее и видела эти слезы, а та маленькая совсем не замечала. Она просто бросалась к маме, обнимала ее и жаловалась на ножку.

– Я опять поранилась. Мама, когда уже можно будет гулять по дому и не раниться? – спрашивала она.

– Чего же ты ботиночки не надела? – спрашивала у нее мама, вытирая свои слезы.

Перед дочерью женщина явно плакать не могла.

– Они большие, они с ноги сваливаются. Не могу в них ходить, – канючила маленькая Карин, а взрослая стояла, смотрела на это и тихо умирала от стыда.

– Других нет, Карюша, – говорила ей нежно мама. – Зато, когда ты подрастешь, они будут тебе в самый раз к школе, понимаешь? А теперь давай спать, хорошо?

– Не могу. Я ку-у-ушать хочу, – ныла та маленькая Карин, а у нынешней слезы наворачивались, потому что она помнила, что было дальше, и понимала, почему ей так сильно хотелось

это забыть.

«Мама, не слушай меня, дуру!» – хотела закричать она. Тогда она что попало с голодом путала, и только потом узнала, что такое настоящий голод, такой, от которого все внутри к позвоночнику прилипает, и дышать даже трудно. Кажется, что сделаешь вдох – и сразу умрешь, а на самом деле просто хочешь есть.

Но все это было потом, а сейчас та маленькая Карин понятия не имеет, что такое голод, но ее мама, тощая, как тень человека, все равно берет ее на руки – дочке ведь больно на раненую ножку ступать – и несет ее на кухню, сажает прямо на стол, а тот шатается, что девочку только веселит.

– Яблоко будешь? – спрашивает у нее мама.

– Бу-у-уду, – радуется маленькая Карин.

«Не надо», – просит у нее нынешняя, пытается броситься к матери, поймать ее за руку, остановить, но ничего не может изменить, только внимательнее рассмотреть подгнившее яблоко, которое разрезает мать пополам, вычищая с обеих половин всю гнилую дрянь.

– Держи, – говорит она, отдавая одну половину дочери, а вторую откладывает в мисочку к корке хлеба. – Давай мне свою ножку, – просит она, стараясь улыбаться.

Веселая Карин, посасывающая кусок яблока, дает ей ногу и улыбается почти беззубым ртом. Одни зубы у нее так и не прорезались, другие начали выпадать слишком рано, но Карин понятия не имела, что было хоть что-то не так, она наивно радовалась куску яблока, хоть оно и было кислым и твердым, что так просто не раскусить, а потом ухала, когда мама показывала ей большую занозу.

– Ты же моя смелая, сильная девочка, – говорила маленькой Карин мама, обнимала и целовала в макушку.

«В тебя, мама, – думала Карин, глядя на это, и даже не пыталась сдержать слез. – Такой сильной, как была ты, я никогда не смогу стать».

Мама целовала ее, кутала в свою кофту и нежно улыбалась, когда возвращался отец.

– Денег опять нет? – спрашивала она с надеждой, обнимая его.

– Прости. Они обещали, но…

– Я понимаю. Это тебе, – говорила мама, отдавая отцу миску.

– А ты? Ты ела сегодня хоть что-нибудь?

– Да, конечно, ела, не волнуйся. Я ведь теперь не работаю, мне много не надо, вам с Карюшей нужнее. Не смотри на меня так, я ела, Карин подтвердит, правда?

– Ага, – бездумно отвечала маленькая Карин, хотя не видела, чтобы мать в рот даже крошку взяла за день.

«Мама! Мамочка!» – отчаянно кричала Карин, снова бросалась к ней и неожиданно понимала, что она стоит в солнечный день у двери в барак.

– Мама? – кричит она, чуть повзрослевшая, забегая в дом. – Мама, я смогла забор починить там за рекой! Мама, мне за это кофту дали, почти целую, а еще булочку… Мама?

Сначала она не понимала, что происходит, и почему ее тоненькая, бледная мать лежит на полу. Подходила к ней, прикасалась и чувствовала, что рука у нее совсем холодная и губы приоткрыты, но их не трогает дыхание.