Пелена
Шрифт:
Холста с панорамой Сольвычегодска не оказалось.
— Такой картины Д. у нас нет, совершенно определенно могу вам сказать, — говорила Мария Васильевна. — Я работаю здесь много лет и знаю наши фонды.
— Я тоже не помню такой, — поддакнул Портнов.
— Есть у нас картина с изображением городка конца Прошлого столетия, картина неизвестного художника. Она висит в отделе истории советского периода. Можете посмотреть.
Я немного расстроился, мне так хотелось найти эту картину деда! Если и здесь ее нет, то она действительно утеряна.
На всякий случай я пошел с ними в отдел истории. И там, рядом с кандалами и рисунком деревянного
Я смотрел и улыбался. Они оба вопросительно глядели на меня, а я молчал и улыбался.
— Уж не эта ли? — робко спросила, наконец, Мария Васильевна.
— Она.
Тут я принялся рассказывать им все, что мне было известно о картине «Соляной городок». Рассказывал, как дед приезжал сюда в 1886 году к своему сосланному в Сольвычегодск брату-народовольцу. Как писал он в письмах об этой картине, называя ее удачей своей, как искали ее искусствоведы, как отец советовал мне попытать счастья именно здесь. Видимо, мое воодушевление передалось и моим слушателям. Иван Игнатьевич стал не только улыбаться, но и смеяться, а Мария Васильевна спросила, не могу ли я прислать им копии этих писем деда.
— Мы бы сделали выставку работ Сергея Сергеевича и использовали бы письма для экспозиции, — сказала она.
Я пообещал.
— Поздравляю вас, — говорила научный сотрудник музея, — мы сделали сегодня интересное открытие. Скажите, пожалуйста, вы думаете писать что-нибудь по этому поводу?
— Я — нет. Но полагаю, нашим открытием заинтересуется Русский музей. Ждите оттуда гостей в ближайшее время. А теперь давайте снимем картину и вынесем ее на свет: надо сделать несколько цветных фотографий.
Иван Игнатьевич помрачнел.
— Нет, — сказал он, — этого делать мы не имеем права.
— Почему? — удивился я.
— Не уполномочены, — невозмутимо ответил директор. — В письме от Русского музея об этом ничего не сказано. Да мы Русскому музею и не подчиняемся, нами руководит районный отдел культуры. Надо получить там разрешение.
— Иван Игнатьевич, но ведь при нас же… — попробовала вступиться Мария Васильевна.
Но он только сверкнул на нее своими маленькими глазками:
— Нет! Не имеем права.
— Тут все-таки есть свет, — я уже понял, что разговор бесполезный, — попробую сделать фотографию прямо здесь.
— Без специального разрешения снимать копии и фотографировать в музее нельзя.
Ну что тут скажешь?!
— Не могли бы вы объяснить мне, уважаемый Иван Игнатьевич, смысл этого запрета? — я уже с трудом сдерживал себя.
— Могу. Смысл могу, — парировал он. Пойдемте со мной.
Мы прошли в отдел древнерусского искусства, миновали несколько комнат и остановились в зале со строгановским лицевым шитьем. Я успел только заметить знаменитую пелену с изображением Дмитрия Царевича и огромную плащаницу «Лонгин Коряжемский», которые знал по репродукциям, как Иван Игнатьевич подвел меня к закрытой легкой желтой занавеской стенке из фанеры и отвел занавеску в сторону. На левой стороне этой стенки висела пелена «Богоматерь Казанская», а правая часть была пуста.
— Вот здесь, — ткнул пальцем в пустое место
Иван Игнатьевич остановился, но я, совершенно ошеломленный, тоже молчал. Тогда, кинув на меня победоносный взгляд, он продолжал:
— Директором тут была одна женщина. Очень уж умная была женщина, дюже образованная. Сняли ее. А я тогда работал в горисполкоме. Образование у меня, может быть, поменьше, чем у нее, во время войны мы педучилище в Тотьме заканчивали за полтора года, вместо трех лет, некогда было долго учиться, зато порядок в музее заведен иной. Теперь тут мышь не проскочит. Вот почему нельзя фотографировать. Ясно теперь?
— Ясно… — мне стало ясно совсем другое: я обязан удостовериться в том, что видел не краденую, а другую пелену. Я уже твердо знал, что не успокоюсь, пока не буду уверен в том, что это была не та пелена. Только мне не хотелось сообщать об этом Ивану Игнатьевичу, и я судорожно думал о том, как мне поступить.
Ведь вполне возможно, что то была другая пелена. Мастерицы Сольвычегодска могли изготовить в XVII веке несколько «Богоматерей Владимирских», несколько «Казанских» или «Тихвинских». Сколько «Спасов на троне», «Спасов во славе» и «Спасов Вседержителей» писал за свою жизнь каждый иконописец в те времена? Один человек мог создать сотни таких имен. Так почему же та, которую я видел, должна быть обязательно краденой? Нет… спешить не надо.
— Мы подозреваем двух московских художниц, — говорил тем временем Портнов, — они шестнадцать дней работали в музее перед похищением пелены, снимали копии со старинных тканей. Когда мне об этом доложили, а я в то время исполнял обязанности председателя горисполкома, я сразу принял меры: художников взяли в работу. Понятно, что они ударились в амбицию, в слезы, жалуются по сию пору. Мы проверяли их здесь, а они тайком послали в Москву телеграмму, и Москва разрешила им уехать. Напрасно, на мой взгляд. Они имели возможность в день кражи двенадцатичасовым катером отправить с кем-нибудь пелену в Котлас. Из Сольвычегодска в Котлас летом идут два катера: в двенадцать и в шестнадцать. Пассажиров вечернего катера мы проверили, а утреннего — нет. Народу ехало тогда много, июль, самый разгар лета, на катере было много неизвестных личностей…
«Григорию Адарову пелена досталась от сына умершей старухи, — думал я. — Значит, она никак не могла быть украдена из музея. Она сто лет пролежала в сундуке. Пелена очень просто могла погибнуть, ее могли выбросить, использовать как тряпку. Это счастье, что она попала к Григорию, хотя он и не предполагал, какую ценность она представляет. Однако, если я сейчас скажу Ивану Игнатьевичу об Адарове, он скрутит Григория в бараний рог. Оскорбит невинного человека. Да и я буду выглядеть доносчиком…»