Пентхаус
Шрифт:
Какое же напряжение нужно включить, чтобы в такой высохшей душе хотя бы на мгновение проснулась жившая когда-то девчонка?
Я поднимаю глаза и вижу эту старуху. И тут словно кто-то подсказывает мне непонятные слова:
— Пятьдесят четвертый вспомни. Лагерь в Воскресенске.
Картинка ненадолго включается перед моим внутренним зрением. Я не уверен, что эта картинка не навеяна каким-либо черно-белым советским фильмом о счастливом детстве. Если вдруг допустить, что юные пионерки в этих фильмах обнимались с пионервожатыми в лесу, расстегнув
Маринка смотрит на меня изумленно. Но то, что я вижу на лице старухи, и вовсе не поддается описанию. Она пятится и бледнеет. И раскрывает рот. Я боюсь, что ее прямо сейчас накроет инфаркт.
Не глядя на нее больше, мы прячемся в машину.
— Что ты ей сказал? — удивляется Маринка.
— Да так, ничего. Просто… пусть заткнется.
— Не будь таким, — говорит Маринка тихо. — Иногда мне страшно…
— Не бойся, — я и вправду хочу ее успокоить. — Нет ничего страшного. Страшно, когда люди становятся такими… — я с трудом подбираю слова. — Страшно, что мы тоже такими станем. И все забудем. Ты забудешь меня, а я тебя…
— Я не забуду, — говорит Маринка серьезно.
И тут я заваливаю ее к себе на колени. «Пристегиваться надо», — шепчу я. А сам расстегиваю на ней блузку. Мы оба смеемся. «Артем, — говорит она. — Знаешь, чего я хочу?» — «Нет», — отвечаю я кое-как. «Я хочу, чтобы у меня…» — говорит она, но я так и не успеваю понять, чего она хочет, потому что сзади почти бесшумно подкатывает милицейский патруль.
Грузовик-эвакуатор дымит дизелем. Моя черная «мазда» отправляется на штрафную стоянку, мои водительские права — в карман инспектора ДПС.
На все это уходит не более пятнадцати минут, словно наряд специально дежурил за углом. Из них пять — на то, чтобы объяснить мне несколько понятий первоочередной важности. Например, такое: о своих правах я могу забыть на ближайшие несколько месяцев. А если смотреть на вещи глобально — то на несколько лет. В зависимости от того, как трактовать киднэппинг: на этот счет в уголовном кодексе предусмотрено сразу несколько вариантов.
Нам не дают даже попрощаться. Маринку, всю в слезах, усаживают в белую «семерку» (без мигалок) и увозят обратно в интернат. Автомобиль, куда сажают меня, другой системы. Это «буханка» серо-грязного цвета с подслеповатыми окошками.
Внутри наблевано. Это часть процесса, понимаю я.
Четверть часа, пока мы едем до отдела милиции, я задыхаюсь от бензиновой вони и от запаха сограждан, бывших тут до меня. Буханка ревет и воет редуктором. Подскакивает, натыкаясь на люки.
Церемония встречи не запоминается. В следующий раз я осознаю себя в обезьяннике. В пустом: вечер еще не начался. Я усаживаюсь на лавку и опускаю голову на руки. Здесь мне предстоит чего-то ждать. Чего? Мне не говорят. Это тоже часть ритуала.
Мимо изредка проходит сержант в мешковатой форме. Он не обращает на меня никакого внимания. За решеткой, сваренной из железных прутьев,
Проходит час. Где-то хлопают двери, сквозняк приносит запах табака и дешевого кофе. Первое время я вскидываю голову, потом мне все равно.
Мысли текут лениво и нехотя. Так угасает мозговая активность в процессе умирания, — думаю я. Сперва отключаются вкусовые рецепторы, затем слух. Затем начинает глючить зрение и вестибулярный аппарат: ты видишь свет в конце туннеля, летишь куда-то, как посылка во французской пневматической почте, а в конце наступает темнота (или ослепительный свет, согласно иным версиям). И все. Послание приходит по адресу.
И только досадные мелочи заставляют цепляться за жизнь.
— Мне бы отлить, — прошу я сержанта.
— Подождешь.
Проходит двадцать минут, на протяжении которых я думаю, что со мной сделают, если я не стану дожидаться. Потом сержант отпирает дверь. Почти счастливый, я следую за ним в конец коридора.
От кислого запаха хлорки слезятся глаза.
Спустив за собой, я возвращаюсь. На мои расспросы сержант отвечает скупо и непонятно.
Через полчаса нас за решеткой уже шестеро. Двое невменяемы, двое вполне себе разговорчивы. Это напрягает.
Мне дают советы, как себя вести в следственном изоляторе. Я с ужасом отмечаю, что эти консультации уже не кажутся неуместными. Они, пожалуй, даже поценнее моих. Отчего-то я вспоминаю Жорика, Георгия Константиновича. Как-то там его маршальский жезл? — думаю я.
В четверг вечером Георгий Константинович звонил мне на мобильный. В private room было беспокойно, поэтому из того, что говорил Жорик, понять удалось не все. Я расслышал только, что пациент чувствует себя отлично. В полный рост вспоминает молодость. Потом разговор как-то сам собой прервался.
— Слышь, молодой, — толкает меня товарищ по несчастью. — Ты типа не плыви раньше времени. Глаза не закатывай. Там этого не любят.
— Я не закатываю глаза, — говорю я. — Чего-то хреново мне.
— А кому сейчас легко. Чего пил-то?
Молчавший доселе сокамерник открывает глаза и произносит сквозь зубы:
— Да он по сто тридцать четвертой. По глазам вижу.
— Что-о? — советчик даже привстает с лавки. — С малолетки сняли, значит? Тогда расклад другой, ты уж извини. Тогда заранее расслабься.
Он кашляет и брезгливо сплевывает на пол.
Сказать мне нечего. Если только врезать в морду с ноги. Но их пятеро: как только дело дойдет до драки, к тем двоим охотно присоединятся и сторонние наблюдатели.
Все эти люди, не задумываясь, вы…бут все, что движется, в доступной им ценовой категории. Если протрезвеют, конечно. Врежут в ухо собственной жене и заставят отсосать восьмилетнюю дочку соседа. Но такие, как я, неизбежно возбуждают в них классовую ненависть. Они — поборники традиционных семейных ценностей.