Пенуэль

Афлатуни Сухбат

“В шашечки, может, сыграем?” – предложил старик, которому этот разговор за мокрой скатертью стал надоедать.

Писатель улыбался, правнук нервно щипал себя за оставшиеся на щеках рыжеватые клочья.

“А на бумаге? Как насчет повести на бумаге, чтобы прочли?” – спрашивал он, морщась и вспоминая то какую-то машину с глазами внутри, то еще что-то.

“А на бумаге ее запишите вы, – сказал Писатель. – Я писать не могу, дефект зрения. Те глаза, которые я выловил со дна Чарвака, мне, увы, подошли не полностью. Слишком

большие и наивные. Вижу я в них еще туда-сюда, а вот писать никак. Поэтому запишите вы. По мере вспоминания, естественно”.

“Ну, одну партию, – стучал по столу старик. – На победителя…”

Сыграть не получилось: в комнату, взявшись за руки, входили родители.

“Ой, похудел-то как… – сказала мать, глядя на сына, выглядевшего старше нее. И, посмотрев на мужа, добавила: – Я тебе говорила, что он похудеет”.

Муж, он же отец, он же седеющий подросток в джинсах, пожал плечами.

“Как ты, дедулечка? – Мать подошла к старику и поправила на нем воротник, отчего воротник стал еще кривее. – Как там порох в этих самых? Молодец, дедуля, всех нас еще переживет! Видела сейчас Клаву, ну, о здоровье спросила… По-моему, ей просто нужен мужчина…”

“Черт лохматый ей нужен, – сказал старик, обиженно прихлебывая чай.

– Был у нее и Клоун этот, царство ему небесное, и Писатель вот сидит который. Все – интеллигенты. И все от нее кто в гроб, кто в дверь.

Потому что у нее, как у моей покойной сестры, которой она внучка, – неправильное мышление. Вот, помню, сестра ко мне как-то пришла: обними ее, и все тут. Честно. Я ей говорю: конечно, время тяжелое,

Туркестан в кольце, тут еще мятеж осиповский…”

Заметив, что его не слушают, старик стал усиленно громко кашлять.

Но гости уже разбрелись по комнате, словно одетые в непроницаемую одежду из невнимания. Писатель стоял около картины с красной лошадью и созерцал. Родители, соскучившиеся по сыну, но все такие же замурованные в свое семейное счастье, сообщали ему разные домашние новости. Вроде того, что они решили читать молодежную литературу, одолели Мураками и созрели для Пелевина.

“Я уже лично созрел, – говорил отец. – А Мураками, старик, – это круто”.

Мать кивала и смотрела сквозь сына, чтобы не встретиться лишний раз глазами со своим возрастом.

“Яш, – сказала она, наконец. – Мы с отцом должны сказать тебе одну новость. Можно, да? (Посмотрела на мужа.) Спасибо. В общем, мы в положении. То есть, я. Но мы с папой… Да? (Посмотрела на мужа.) У тебя будет, кажется, сестричка. Ты рад?”

Сын кивнул и испуганно улыбнулся.

“Моя улыбка, – сказала мать. – У него моя улыбка. Жалко, что не твоя, да?”

И снова посмотрела на мужа.

“Будешь сестричку нянчить, – продолжала мать. – И назовем ее – угадай как?”

Сын начал угадывать. Когда по второму кругу пошла “Катя”, мать нахмурилась:

“Да нет… Ну, я думала. Мы ее назовем Гулей. Гуленькой”.

Лицо

сына стало еще более испуганным. Только губы улыбались.

“Почему… Гуля?” – медленно спросил он.

Родители переглянулись.

“Ну, в честь и… имя красивое”, – бормотала мать.

“Интернациональное”, – быстро добавил отец.

Родители засобирались домой.

“Вы знаете смысл этой картины? – спросил Писатель, подводя все еще испуганного правнука к репродукции на стене. – Вы знаете ее смысл?”

Мальчик на красном коне.

“Нет”, – говорил правнук и смотрел на повязку, прикрывавшую писательский рот.

“Зря. Почти у всех картин есть смысл. Картины без смысла – это самое страшное. Их, насколько я знаю, вешают в аду. А эта картина…

Знаете, почти в одни годы с ней была написана другая, и другим художником. Но с тем же смыслом. Девушка на большом быке, на спине, и этот бык так же вот на нее смотрит. Так же глазом косит…

Называется: Похищение Европы, художник Серов, помните? А вот эта картина, Купание красного коня, только какое здесь купание? Это похищение, видите, конек на отрока как смотрит? Да… Похищение

России, 1912 год. Потому что Россия – это не вот эта баба, не бронзовая самка, как на ваших монументах… Вот она, Россия, – мальчик, бритый подросток, скользящий по мокрой конской спине. Куда его унесет красный конь? Может, к синим ветрам Атлантики… Может, в

Сибирь. А может, и сюда, в самую Среднюю в мире Азию. Мальчик лениво соскальзывает с коня и падает в горячий песок. Погружает в песок пальцы… Вы вспоминаете, Яков? Мальчик смеется, и от его смеха в песке выдувается ямка, а упавшая на песок слюна тут же обрастает тысячей песчинок… Яков…”

Молодой человек стоял на коленях у дивана. Руками он пытался зажать уши и при этом раскачивался. Лицо его уже не выражало ничего, кроме родовых мук вспоминания. Его прадед, обидевшись на невнимание и упущенную партию в шашки, забился в угол с гармошкой. “Ты скажи мне, гармоника, – осторожно напевал он, боясь выронить челюсть, – где подруга моя… Где моя сероглазынька, где гуляет она-а-а…”

Насладившись этим зрелищем, Писатель вышел из комнаты.

Как видите, я записал эту странную повесть.

Именно в том порядке, в каком она мне вспоминалась.

Не отделяя и не раскладывая по разным полочкам сны и все остальное.

Просто нашел магнитофонные записи, нашел ту книжку с письмами к

Ленину, нашел нашу фотокарточку с Гулей. Правда, про карточку писать не стал. Тогда бы пришлось прикладывать, а зачем?

В конце я уже даже не мог писать от своего лица, такое проснулось отвращение к своему “я”. Захотелось выпрыгнуть из этого первого лица, со стороны с собой разобраться. Вот как сейчас, когда смотрю на себя на фотке и думаю: какой я все-таки чужой себе человек… А вот Гуля получилась хорошо. Классно получилась.