Пепел Анны

Веркин Эдуард Николаевич

Вдруг чемоданы кончились, я пошагал легко, почти побежал, потом остановился и вернулся обратно. Там, где заканчивались чемоданы, в стене темнел проем. Неширокий лаз метра в полтора, те, кто входил в этот лаз, бросали чемоданы в переулке.

Я стоял между стенами, над головой моей посвистывали трубы и капала вода, иногда на голову, от этого было больно, сильно больно, как тяжелой ложкой в затылок, сильно пахло мокрой известкой, так, что чесались глаза.

Завыло,

стены задрожали, ударил горячий воздух с сильным запахом масла, от него затрещали волосы на голове, а ресницы сплавились в шарики, так мне показалось. Я прижался к стене, ухватился за подвернувшуюся трубу, побоялся упасть, однако все стихло, ветер оборвался, оставив после себя сухой кирпичный запах.

Я двинулся дальше, пробираясь вдоль стены, стараясь не потерять ее левой рукой. Однажды мы с отцом отправились на рыбалку, летом, в деревне жили, километров пять надо было пройти, отправились с утра. Тропинка через лес, только вошли, а на тропинке крот валяется дохлый. Да не просто так какой-то небольшой крот, а кротище целый, наверное, больше котенка размером. Шуба черная, бархатная, рыло, глаз не видно. И ручки. Передние лапы у крота оказались удивительно похожи на человеческие кисти, выломанные назад, и в крови они у него еще были. Я тогда почему-то очень испугался этих ручек, и никак они из головы у меня не выходили, снилось потом еще. Отец сказал, что крот от старости помер — здоровый слишком, но я-то видел, что не так все, почему тогда кровь на лапах? Что-то снова хрустело под ногами, и я думал, что это кротовьи лапки.

Это был двор. Дворик. Обычный гаванский, с полукруглыми арками, с террасами, с чугунным балконом, с разноцветными дверями и высохшими растениями, разноцветные пластиковые стулья бирюльками собраны в углу, а в другом организованно стояли мордами к северу велосипеды и самокаты, белье покачивалось на веревках. А когда-то и тут имелся фонтан, его руины поросли травой, трава высохла и сопрела, я чувствовал ее вонь под горелым кирпичом, я много чего увидел в первые секунды до того, как увидел его.

Это был другой дворик, не тесный и душный, в котором воздух плотно сжат во влажный куб, нет, этот был просторным, хотя это уже не важно, просторным и светлым, без стен и преград. Все-таки непонятно, почему я не увидел его сразу, почему глаза и мозг встретили множество знакомых и простых привычных деталей, потеки на стенах и пузыри пенопласта, и только потом я увидел настоящее.

Он был белее и чище. Его брат минуту назад ушел в высоту, а сам он ждал последнего пассажира, горбуна с неповоротливым чемоданом. То есть уже без него.

Он

был горячий и холодный одновременно, всякий, воздух вокруг него слоился миражами, и от этого он выглядел живым, шестикрылым устремленным вверх лебедем. Он действительно дышал живым, когти, выкованные из чистейшей звездной меди, мифриловая чешуя кабин, турбины, приплясывающие на концах косатых плоскостей, наполняли воздух сухим дыханием, я закрыл глаза, открыл, но он не исчез, только еще больше вытянулся к небу. Я увидел, что корабль не стоит на вдавленной брусчатке двора, а напротив, держится за нее, цепляется прозрачными якорями, стараясь не сорваться прочь от земли, ведь место его не здесь, и его дом не здесь, он давно устал здесь от жара и вони, он ждет прыжка и полета сквозь лед.

Он ничуть не походил на самолет, хотя в обводах его чувствовалось некоторое, как у всех крылатых, родство. Не самолет, самолеты были построены, придуманы и собраны, по неуклюжему винтику, по дюралевой заклепке, собраны и окрашены в облачный цвет, и терпеливо, день за днем научены летать, а он был сразу бел и с рожденья не нуждался в уроках. Он был вылеплен утром руками, на его шероховатых и плавных бортах сохранились отпечатки пальцев и линии ладоней. Я видел уже это, видел, ну конечно, Новгород, как же, тот же самый почерк, мама права — они были здесь, в самом начале, в этом никакого сомнения, какой дурак будет спорить, ну как же, были, лишь слепой не увидит.

Горбун не торопился, стоял, смотрел. Наверху лопнула труба, и теперь по стене стекали тонкие струйки, расходясь книзу сосудистыми дельтами и впитываясь в разогретую за день известку. Горбун смотрел, и я тоже смотрел, как вода смывает со стены морщины лба, глаза, улыбку.

Лебедь шевельнул крылом, по двору прошел вихрь, горбун очнулся и направился к кораблю, все так же приволакивая ноги, дергая шеей, скрипя коленями, выворачивая внутрь ступни.

На меня он посмотрел, не заметил, как не замечал раньше, до, после.

Горбун шагнул к лебединому крылу, тронул рукой сиянье, исчез.

Корабль отпустил красную утоптанную землю и прыгнул в небо, мимо сизой сегодня Луны, над Марсом, поперек упрямой механики орбит, поперек шестеренок эклиптики, вверх, жадно подхватив плоскостями тугое солнечное течение. Через полторы секунды уже за границами гелиосферы корабль чиркнул крылом по шкуре дряхлого Кукулькана, гребущего белеющими жабрами в сторону Веги, и еще через две секунды, на полпути между сектором Сол и Денебом, лебедь догнал свою юную шестикрылую стаю.