Пепел и алмаз

Анджеевский Ежи

Кристина тоже лежала с открытыми глазами и молчала. Она задумалась, и, казалось, ее мысли были далеко. Она смотрела в нависшую над ней темноту. О чем она думает? Что чувствует в эту минуту?

Мацек обнял ее крепче.

— Устала?

Она покачала головой. Он лег и закрыл глаза. В полной темноте тело Кристины казалось еще ближе. Всем существом впивал он его тепло и покой. И все время чувствовал, как рядом бьется ее сердце. Постепенно он утратил представление о времени. Это могло длиться мгновение, могло и целую вечность. Вдруг счастье, в которое он погружался, которое его

заливало, потрясло его с такой силой, что он испугался и, открыв глаза, приподнялся на локте. Теперь он слышал, как колотится его собственное сердце. Оно билось прямо под кожей.

Кристина посмотрела на него.

— Что?

Он заколебался. Нет, он не мог ей сказать того, что чувствовал в эту минуту.

— Так, глупости.

— А все-таки?

— Просто мне пришло в голову… Мы знакомы всего несколько часов, а мне кажется, будто я знаю тебя очень давно.

— Не знаю, — ответила она, немного помолчав. — Я не задумывалась над этим.

Она ожидала услышать циничный ответ, в том же духе, в каком он говорил с ней до сих пор. Однако он молчал. Она подождала еще немного. Молчание. Она почувствовала, как задрожала его рука. Он склонился над ней, но смотрел куда-то мимо нее. Она видела прямо перед собой очертания его лица и шеи. Ей захотелось обнять его и прижать к себе. Но она тотчас же подавила в себе это желание. И внезапно, впервые с тех пор, как она пришла сюда, у нее стало тревожно на душе. Она с такой легкостью согласилась на эту авантюру — из каприза, просто вдруг взбрело в голову провести ночь с незнакомым красивым парнем. И больше ничего. На вид он был подходящим партнером. Она ожидала, что он будет циничен, самоуверен, в меру вульгарен, а к ней отнесется, как к девице легкого поведения. А он оказался деликатным и нежным, целомудренным в своей юношеской страсти.

Затянувшаяся тишина начала беспокоить Кристину. Она по опыту знала, что иногда молчание красноречивее всяких слов. И немедленно решила прервать его.

— Интересно, вы были уверены, что я приду?

Он наклонился над ней так низко, что она почувствовала на шее его горячее дыхание.

— Вы?

— Ну ты…— засмеялась она.

— Конечно, нет.

— А знаете ли вы… простите, ты, почему я пришла?

— Почему?

— Не догадываешься?

— Нет.

— Потому что мне не угрожает опасность в тебя влюбиться.

Он молчал.

— Алло! — позвала она спустя минуту.

— Что?

— Дай-ка сигарету.

Ночной столик стоял рядом с кроватью. Он протянул руку — пачка сигарет лежала с краю.

— Держишь?

— Да.

Он сунул ей сигарету прямо в рот, другую взял себе. Потом потянулся за спичками. Но чтобы прикурить, пришлось высвободить руку, которой он обнимал Кристину. Она воспользовалась этим и отодвинулась от него. Вспыхнувшая спичка на мгновение осветила темноту. Но они не взглянули друг на друга при свете. Хелмицкий быстро погасил спичку, взял пепельницу и поставил ее на кровать между собой и Кристиной. И пепельница, как неожиданная преграда, разделила их.

Довольно долго они курили молча. В темноте светились два огонька.

— Что это за сигареты? — спросила Кристина.

— Венгерские.

—

Крепкие.

— Тебе нравятся?

— Ничего, хорошие.

Снова воцарилось молчание.

— Значит, ты не хочешь влюбиться? — внезапно нарушил молчание Мацек.

— В тебя? — В ее голосе прозвучала насмешка.

Но и на этот раз ответ был иной, чем она ожидала.

— Я не себя имел в виду. Вообще.

— Пожалуй, нет.

— Из принципа?

— Допустим. Зачем осложнять себе жизнь?

— Она сама осложняется, независимо от наших желаний.

— Тем более. Ни к чему добавлять новые сложности.

Огонек сигареты выхватывал из темноты очертания ее руки и плеча.

— Расскажи мне что-нибудь о себе, — попросил он вдруг.

— О себе? Зачем? Что это тебе взбрело в голову?

Он ничего не ответил.

— Впрочем, пожалуйста, — сказала она немного погодя, — только это неинтересно. До войны я жила в деревне.

— Где?

— На Познанщине, около Могильна.

— А потом?

— Потом мы переехали в Варшаву.

— Кто «мы?»

— Мама и я. Отца в самом начале войны арестовали немцы.

— Погиб?

— В Дахау. Ну, что еще? Пожалуй, это все.

— А твоя мать жива?

— Нет. Погибла во время восстания.

— Моя тоже. А братья и сестры у тебя есть?

— К счастью, нет.

— К счастью?

— По крайней мере, меньше близких погибло.

— Ах, так! — пробормотал он. — Может, это и верно. У меня был брат. Убит в схватке с немцами. В сорок третьем году.

— Вот видишь!

— А отец мой в Англии, но я сомневаюсь, вернется ли он.

— И больше у тебя никого нет?

— Близких нет. Ты решила остаться в Островце?

— Не знаю. Пока да.

— А потом?

— Я не думала об этом.

Она погасила сигарету. Он сделал последнюю глубокую затяжку, сунул окурок в пепельницу и отставил ее на тумбочку. Они долго лежали молча. Наконец он повернулся к ней и приподнялся на локте.

— Спишь?

— Нет.

И снова, как за несколько минут перед тем, когда он обнимал Кристину, его переполнила щемящая нежность.

— Я правда не был уверен, что ты придешь, — сказал он тихо.

— Ты повторяешься, — как бы издалека прозвучал ее голос.

— А ты мне веришь?

— Почему же я должна тебе не верить?

— Ведь ты меня совсем не знаешь.

— И ты меня.

— О нет! Я тебя знаю.

— Неужели?

— Правда.

Ему показалось, что она дрожит. Он придвинулся к ней.

— Холодно?

— Немножко.

Он обнял ее и прижал к себе.

— Теперь хорошо?

— Во всяком случае, теплее.

Она лежала в его объятиях, и он снова чувствовал, как рядом с его грудью бьется ее сердце. Вдруг она подняла голову.

— Скажи…

— Что?

— Какой ты на самом деле?

— То есть?

— Сейчас ты совсем другой, чем вначале.

— Другой?

— Разве ты сам не заметил? Он задумался.

— Может быть… Это плохо?

— Господи! — тихо сказала она. — Какое это имеет значение?

Но ее большие глаза, устремленные на него, говорили другое.

— Совсем не имеет? Она ничего не ответила.