Пепел и роса
Шрифт:
— Отличная тут дисциплинка! — процедил Тюхтяев. — И что?
— Ничего. Хорошие мальчики, не хочется, чтобы у них проблемы возникли.
— Не переживайте за них, Ксения Александровна. Этот вопрос я сам решу.
Ой, как я не хочу оказаться на месте этих наблюдателей.
— Но в архивах не было бумаг о наблюдении за Вами или Их Сиятельством. — он встал возле доски с восторгом открывая возможность экспансии записей на вертикальные поверхности.
— Может быть их изъяли, когда он получил назначение? — я зевнула, но попыталась
— Да-да…
Уверена, что даже не услышал меня.
Утром просыпалась тяжело и долго. Усте было поручено поднять меня в шесть, но лишь к семи доползла до ванной. Ведерная кружка кофе — и могу предстать перед глазами моего гостя, но его и след простыл.
Вся доска покрыта кодами и шифрами, значит до утра просидел. Я сбегала в гостевое крыло — точно, постель разложена, но даже подушка свежа и первозданно гладка. Поглощая завтрак, я попробовала разгадать хоть что-то из написанного, но не получилось. Как я понимаю, он обозначает каждую букву сочетанием крестиков, галочек и точек. Значит нужно просто составить азбуку. Цифры, по-моему, предпочитает греческие, а их я могу посмотреть в словаре, благо накупила этого добра сверх меры.
Чаще всего в русском языке встречается буква «о», потом «е», «а». Из согласных, по-моему, «т». Но это касается современного мне алфавита, здесь насчет «е» не нужно переживать. Так что возьмем один листок, побольше, перепишем и начнем ваять. Часа через полтора я поняла, что вот это сочетание палочек и точки должно быть искомой буквой. И данное открытие мне особенно-то и не помогло.
Писал он столбиком, по-японски, значит и читать надо так же. Но как, черт возьми, прочесть эту галиматью?
Помог первый лист, на котором он поначалу конспектировал мой рассказ. Поскольку это оказалась обложка нотной тетради, я его запомнила.
Итак, двадцать шестое февраля — вот оно. Значит есть у меня буквы «о», «ф», «е», «в». Сокращает, значит. Отчеркнутое слово — и одна из букв крупная, значит имя. Кого я называла? Репин, Канкрин, Монтебелло, ди Больо, Радолин, Брекенридж, Трубецкой. И вот мы потихоньку нажили еще буковок. Да, не все, но остальное — уже вопрос времени. С компьютером было бы проще, но и так пару дней посидеть — разберусь. Бесхитростный человек, доверчивый.
Тюхтяев вернулся к обеду мрачный и неразговорчивый.
— Может быть больницы объехать? — робко предположила я.
— Нет его нигде. Ни его, ни Репина. — он в сердцах стукнул по столу. — И на что была эта скрытность?
Четвертый день. В мое время после двух суток безвестного отсутствия уже неприятные версии строят.
— Как думаете, они живы?
— Не волнуйтесь, Ваше Сиятельство. — гениальный совет.
Он обошел кабинет, издалека окинул взором схему.
— И что подсказывает Ваша интуиция, Ксения Александровна?
Ну раз уж надежда
— Наша интуиция рекомендует встряхнуть наших зоофилов.
— Кого? — он с изумлением уставился на меня.
— Поклонников той козочки.
Свидание с сеньором ди Больо назначили в приличном месте — у Кюба, за завтраком.
Мой поклонник за эти четыре месяца резко сдал, черты лица заострились, сразу стало понятно, что морщин у него больше, чем комплиментов, хотя за ними до сих пор дело не вставало.
— Графиня, я непередаваемо счастлив нашей новой встрече. — И целует лапку с едва заметной иронией.
— Я тоже очень скучала без наших бесед, дорогой маркиз.
Обсудили невероятную утрату, постигшую мировую музыкальную общественность — смерть композитора Антонио Каньони (кто это и стоит ли так сокрушаться?), дурную погоду и печальную судьбу предшественников.
— Сеньора, я в восторге от Вашей страны, но это форменное бедствие для уроженцев солнечного Юга. Здесь все так сложно, так дорого и столь строго!
— Не думаю, сеньор Карло, что так уж строго. — лукаво улыбнулась ему из-за яблока.
— Ох, сударыня, та история — пример исключительной иронии и самообладания одной юной особы. Полагаю, она стала свидетельницей недопустимого разговора.
Потупила взор.
— Я сам бы не придумал лучше на Вашем месте. И поделом мне, старому грешнику. Но прочие-то!!! Ди Бизио похоронил тут карьеру и был готов на путешествие в Калабрию или на Сардинию, но только не в Ваши туманы и снега. А Марокетти — безобиднейший коллекционер скульптур и картин. Подумать только, ему поставили в упрек именно тягу к прекрасному.
— Какие жесткосердные люди! — посетовала я.
— Луиджи Торниелли, — распалялся итальянец. — оказался куда предусмотрительнее меня. Он вцепился в Лондон и отказался перемещаться даже на одну долготу восточнее. Куртопасси, силен как бык, упокой Господь его душу, даже не доехал до Петербурга. Старик Нигра перекрестился на границе и зарекся сюда возвращаться. И вот теперь я гибну здесь!!! Один, совершенно один! В каждом посольстве по четыре-пять дипломатов, и только у нас двое, причем каждый мой помощник считает своим долгом забыть сюда дорогу после первого же отпуска!
— Ох, сеньор Карло, я так Вам сочувствую. В России люди вообще пропадают, это Вы совершенно верно заметили. — вздохнула я в ответ. — Даже мой рара уже несколько дней не выходит на связь.
— Граф? — ди Больо окончательно съежился.
— И я очень обеспокоена… — прижала обе ладошки к сердцу. — так обеспокоена! У меня никого не осталось, кроме него. Помните, я рассказывала, что maman оставила наш мир, когда я только появилась на свет, батюшка не перенес разорения, мой возлюбленный супруг покинул меня всего через считанные месяцы после свадьбы. Теперь Николай Владимирович — весь мой мир.