Пепел красной коровы
Шрифт:
Радио «Свобода» скороговоркой. Беседы вполголоса. Кухонные посиделки. Новый плащ, нараспашку, кажется, югославский. Киевский вокзал. Москва.
Кабачковая икра. Знакомый мясник. Взвесьте грамм двести. Колбаса с кружочками жира. Кажется, любительская.
Гнездо разрастается, становится тесным, птенцы наглеют, огрызаются, хлопают дверьми, улетают, возвращаются.
Это потом — именуемый другом сексот, чужие запахи, враждебные, чужие лица, их все больше, — что-то не так, — говорите вы себе, — еще можно изменить, уйти,
Друзья спиваются, уходят, разъезжаются. А тот, он и вовсе другом не был. Зачем был? Просто был, и все тут, — как свидетель пролетающей жизни. Соглядатай. Имя им — легион.
Это потом — беспричинная, казалось бы, тоска, уход близких, потеря тыла, называемого «СССР».
Смешное слово «перестройка». Растущая кипа журналов.
Вы читали? И то, и это. Непременно прочтите. Важное. Что-то новое брезжит. Новые горизонты. Сахаров. Боннэр. Боннэр. Сахаров.
Обнищавшие друзья. Дети, сидящие на родительской шее. Разлука с внуком.
Радость встречи. Проводы в аэропорту. Дочь, та еще штучка. Вот эта седая прядь — это она. А это — сын.
Гордость. Состоялись? Другие. Насмешливые. Иных уже не будет. Все как прежде. За одним столом. Впервые за много лет.
Это потом — друзья детей, звонки, опять тишина.
Это потом.
Племя
Их музыка вызывает спазм сердечной мышцы и подгоняет в пляс. Их пряная пища вызывает раздражение слизистой, но щекочет язык и нёбо. Их шумная речь кажется провокацией, их взгляд проникает в душу. Мистическое в их молчании, пугающее в молитвах. Они обильны, болтливы, вздорны и одновременно таинственны. Что-то женское, болезненное в воздевании рук, в чрезмерной жестикуляции, мимике лиц. С ними утомительно, без них — пресно. Но когда смычок касается струны, душа источает влагу. Когда древняя старуха поет колыбельную, будьте уверены, она поет ее и вам, — сердце ваше вдруг понимает эти смешные и страстные переливы — стенания, в которых боль и желание, страх и любовь, отчаянье и жалость, но никогда ненависть. Влага, соль, огонь. Огонь в крови, трепет в пальцах. Маленькая звездочка зажигается в небе, она манит и тревожит, ласкает и обжигает. Опаленные внезапной мукой, вы призываете Его, вы просите и вопрошаете, не замечая, как в речь вашу вплетаются чуждые слова, звуки и междометия. Вы раскачиваетесь у стены и бормочете заклинания, древние как мир. Взор ваш обращен на восток, потому что оттуда приходит солнце.
Встреча
Это был невысокого роста господин весьма средних лет.
Мы с сыном заприметили его давно. Смотри, — ехидно подметил наблюдательный отрок, — старички западают на тебя, — кажется, точно такого я видел на остановке 98-го автобуса в Бней-Браке.
Мне тоже так показалось.
Эти внимательные глаза с витыми ресницами я видела не раз. В Бней-Браке, Петах-Тикве, Цфате и даже Иерусалиме.
Поравнявшись со мной, господин заинтересованно
Уже покачиваясь на подушках из кожзаменителя в вагоне метро, мы бойко обменивались паролями и явками.
Конечно же, я помнила его, — впервые мы повстречались в Толедо в 1389 году.
Звали его Элиягу бен Моше. И был он, как, впрочем, и сегодня, переплетчиком при синагоге Ибн Шошана, еще до того, как стала она католическим храмом.
Следы его затерялись после кровавых погромов 1391 года.
Вторая наша встреча произошла, если мне не изменяет память, в 1801 году, в Юго-Восточной Польше, в местечке Миньковцы, где Йосеф и его сын Моше трудились в первой еврейской типографии типографа Иехезкеля.
Все последующее перемешалось в моих воспоминаниях, — чем ближе, тем спутаннее, — маленький настройщик музыкальных инструментов, — немолодой уже, с астматическим блеском в глазах, — бойкий меняла на углу Дизенгоф, — пожилой скрипичный мастер, страдающий одышкой.
Грузный мужчина, замыкающий скорбную очередь, — последний, кого увидела я перед входом в уродливое серое здание, пожирающее медленно ползущую ленту, — сквозь животный ужас пробивалось это извечное, из-под полуопущенных век, понимание, — нет, не смирение ведомого на убой, а, если хотите, осознание миссии, — жертвенность, — беги, — глаза его оставались все так же скорбно недвижны на бледном лице, а губы прятались в зарослях жестких волос, но я скорее увидела, чем услыхала, — этот едва заметный кивок в сторону.
Потом были еще очереди, уже нестрашные, — например, к начальнице ОВИРа, жидковолосой молодой женщине с брюзгливо поджатыми губами и погонами на широких плечах. В Багдаде все только начиналось, бомбы летели в сторону Тель-Авива и окрестностей, но очередь была настроена оптимистически.
Лучше бомбы, чем братки на Лесном и снежная каша под ногами. Лучше бомбы, чем очереди за сахаром и гречкой, чем пайки со сгущенным молоком для страдающих диабетом ветеранов.
Тщедушный человечек с обмотанным горлом пробивался сквозь толпу. Проходя мимо, он грубо пихнул меня острым локтем. Какого черта, — взвилась я и тут же осеклась, напоровшись на искаженное страданием лицо, на подернутые пеленой глаза, — на ржавую радужку, испещренную разноцветными точками. Смешным голоском, донельзя жалким, он выкрикивал нечто нечленораздельное — то ли «дайте пройти», то ли «спасите!».
Я видела его в банке «Апоалим» — постаревшего, склонившегося над русской газетой, — на шуке перед наступлением субботы, — с доверху набитыми пакетами, потного, утирающего испарину с красного лба, — накануне Судного дня я видела его в русском маколете, скупающего охотничьи колбаски и карбонат, на переднем сиденье четвертого автобуса, идущего из Амишава в Петах-Тикву, в маклерской конторе, — уверенного, улыбающегося снисходительно, с золотым магендовидом на волосатой груди.