Пепел на ветру
Шрифт:
Даже Гришка заметил какие-то изменения в Люшином облике, когда она возвратилась к столу.
– Люшка, чего? – хмуро спросил он. – Обидел тебя кто? Так нечего шляться где ни попадя да со всякой швалью базары разводить. Люди-то на свете, знаешь, разные попадаются. – Эта сентенция особенно умилительно прозвучала в устах Гришки Черного – беглого с каторги вора, вовсе не гнушавшегося при случае пролить человеческую кровь. – Сиди, как все, за столом, вон вина выпей, икрой заешь…
– Гришенька, нам бы с Марыськой сладенького чего-нибудь, – попросила Люша. – Пирожного или хоть кашки с изюмом.
– Человек! – крикнул
– Марыська, – наклонилась к подруге Люша, – а я теперь знаю, как моя фамилия. Люша Розанова.
– Ничего, подходяще, – снисходительно одобрила привыкшая к причудам подруги Марыся.
– Да уж покрасивше твоей, – огрызнулась Люша.
– Моя зато родовитее, – возразила Марыся и примирительно добавила: – Так ведь девушке-то это все равно – как замуж пойдешь, так и фамилия, и по сословию – все мужнино будет… А откуда ты вдруг в ресторане себе фамилию-то добыла? В артистки, что ли, решила податься?
– У меня мать в цыганском хоре пела. Солисткой. Ее Ляля Розанова звали. А подруга ейная, артистка, признала меня, точнее, сослепу за мать приняла…
– Да ты ж не больно-то на цыганку похожа, – удивилась Марыся. – Глаза-то у тебя…
– Что-то все же есть, – возразила Люша. – Потому как не она первая цыганскую кровь во мне признала. Да и видит она без очков плохо совсем, глаза ей не разглядеть было. Говорит: двигаюсь я точь-в-точь как она, и рост, и фигура.
– Вона как… Занятно получается… – протянула Марыся. – И что же теперь?
– Теперь она меня к себе в гости пригласила – про мать расскажет и так поговорить. Я решила уже, пойду.
– Это правильно, – одобрила Марыся. – А потом? Цыгане-то тебя за свою небось не признают. У них же, как везде, мужики все решают, а эта подруга…
– Да она вообще американка! – перебила Люша. – Миссис Глэдис Макдауэлл. Цыгане тут пока вовсе ни при чем.
– Господи, интересно-то как! – возбужденно воскликнула Марыся. – Ах, Люшка, какая ж у тебя все-таки судьба кучерявая получается! Прямо как волосья твои…
– Что, завидки берут? – усмехнулась Люша. – Остереглась бы моих «кучеряшек»-то. Не ровен час, кто там (указала на застекленный квадратами потолок) услышит…
Накаркала. Известное дело, глаз-то дурной, цыганский…
Глава 15,
в которой Аркадий обращается за помощью к профессору Рождественскому, а Юрий Данилович рассказывает ему о своем визите в Синие Ключи и знакомстве с Люшей
Аркадий почувствовал, что устал от Камарича. Сразу вслед за этим испытал чувство вины – ведь новый приятель как мог помогал ему, явно не имея во всем этом деле никакой личной выгоды.
«Такое качество в человеке называется „неблагодарность“», – сформулировал Аркадий сам для себя.
Он коллекционировал собственные недостатки, как иные коллекционируют трубки или почтовые марки. Пополнение коллекции всегда доставляло ему какое-то болезненное, иррациональное удовольствие.
Потом он вспомнил, что давно толком не беседовал с Адамом, своим старым и, в общем-то, единственным близким другом. На фоне дурашливо-въедливого Камарича отстраненная холодноватая нелюбопытность Кауфмана смотрелась особенно выигрышно. Адам никогда никому не задавал личных вопросов и не интересовался вслух событиями чужой жизни. Если ему о них все же рассказывали, вежливо выслушивал, а после сдержанно обозначал социально
Пункт первый – надо пригласить Адама к себе или напроситься к нему. Впрочем, последнее невозможно – Адам к себе никогда не зовет. Лишь один раз, когда они еще учились в гимназии, Аркадий навещал заболевшего Адама у него дома и был поражен теснотой крошечных комнаток и огромным количеством суетящихся, похожих друг на друга домочадцев. Отдельно запомнились лишь маленькая, с печальными глазами мать и какая-то удивительная, ветхозаветная бабушка, с огромным носом, темным лицом и длинными седыми волосками на подбородке. Старуха сидела в покойном кресле отдельно от общей суеты и в свете масляной лампы с лупой разбирала загадочные еврейские письмена в разверстой на круглом столике книге. Домашний Адам был смущен и ласков и разительно не походил на Адама гимназического и вообще «Адама внешнего мира». Аркадию тогда показалось, что свою домашнюю ипостась Кауфман воспринимал как слабость и избегал ее демонстрировать кому-либо. А может быть, он просто стеснялся откровенной бедности своего большого семейства.
Пункт второй – обратиться к Юрию Даниловичу по поводу Люшиного дневника и возможных в этой связи действий. Он бывал в Синих Ключах, дружил с Николаем Павловичем Осоргиным, стало быть, заведомо небезразличен к судьбе его дочери. Камарича с собой Аркадий решил не брать и вообще о визите этом сказать ему задним числом.
Скелет Дон Педро, как всегда, приветственно ухмыльнулся входящему.
– Проходите, проходите, Аркадий Андреевич, присаживайтесь, я сейчас закончу, – сказал Юрий Данилович, не поднимая головы от стола, за которым писал, покрывая лист бумаги мелкими бисерными буковками.
– Я мог бы позже…
– Ничего-ничего, вы же не хуже меня знаете, всю науку все равно не переделать. Хватит, слава господу, и на наш век, и нашим детям, и внукам, и правнукам… Вот и все, поставим покудова многоточие… Что ж у вас? Проводку по своим прописям закончили? Метиленовый синий некроз ни в коем разе не выявляет, тут нельзя не согласиться, но и…
– Юрий Данилович, я к вам не по поводу эксперимента. И вообще мой вопрос к науке касательства не имеет…
– Вот как? – Юрий Данилович развернулся боком вместе со стулом и положил крупную холеную, но уже увядшую кисть руки на бронзовую статуэтку, изображающую Петра I, спасающего тонущих на Ладожском озере. – Дело касается вашего друга Адама?
«Во мне самом ничего интересного быть не может, – подумал Аркадий. – Для Юрия Даниловича я – некий промежуточный элемент между не оправдавшим надежд метиленовым синим и талантливым учеником Адамом Кауфманом, тоже, впрочем, не спешащим оправдывать чьи бы то ни было надежды…»
– Помните, Юрий Данилович, мы с вами говорили об имении Синие Ключи и о его погибших владельцах – Николае Павловиче Осоргине и его дочери Любови Николаевне Осоргиной?
– Гмм… Да, разумеется, помню. Но в чем же все-таки дело?