Пепел звезд
Шрифт:
– Сережа, вставай, – Юлька потрепала паренька за плечо. – Они ушли.
Он не шевелился и не отвечал. Юлька перевернула его на спину.
Половина лица Сережи и часть слипшихся волос были залиты бурой жидкостью, сочившейся из черной, с рваными краями дырки на том месте, где раньше находился глаз. Ею же насквозь пропиталась камуфляжная рубашка охранника. Юлька медленно поднесла к лицу свои руки, которые теперь стали так же красновато-бурыми и пахли противно, сладковато. Несколько секунд она недоуменно
– Помогите!!!
– Дамы и господа, – сказала накрахмаленная стюардесса, – наш самолет произвел посадку в аэропорту «Шереметьево-2» города Москвы. Температура за бортом…
«Ну, вот и все. Сказка закончилась», – подумала Марина, запахивая пальто из палевой норки.
За окном «Мерседеса» проплывали заляпанные грязью подмосковные дома.
– Все-таки обдумай мое предложение, – сказал Антон. – Я сниму тебе квартиру, где захочешь. Выберешь сама.
Марина покачала головой.
– Спасибо. Но я привыкла быть сама по себе. Вольной птицей. И не хочу меняться.
– Я тоже не хочу, чтобы ты менялась, – возразил Антон. – Ты нравишься мне такой, какая есть. Но это не значит, что ты должна прозябать в вонючей коммуналке.
– Но это МОЯ коммуналка. Я в ней хозяйка. Меня никто не может вышвырнуть из нее, когда надоем.
– Послушай, – недовольно поморщился Антон. – Я куплю тебе квартиру, если ты мне доверяешь. Ты пропишешься в нее, она станет твоей собственностью.
– Извини. Мы хорошо провели время, но дальше каждый из нас должен идти своей дорогой. Здесь наши пути расходятся, Антон.
Ни одни слова прежде не давались ей так тяжело.
– Вот как? – ей показалось, что в его лице что-то дрогнуло. – Это из-за моего образа жизни?
– Не только.
– Что же еще?
– Я сама, – глядя в окно, тихо произнесла Марина. – Когда я с тобой, я другая… Трудно объяснить. Иногда я чувствую себя глупой девчонкой. Мне это не нравится. И… я ни к кому не хочу привязываться.
Антон снял правую руку с руля, положил на ее запястье.
– Я тебя понимаю. Правда. Но от одиночества устаешь. Мы хорошо подходим друг другу. Может, попробуем жить вместе? Мне тоже нелегко это предложить.
– Я оценила твой героизм, – улыбнулась Марина. – Но это лишнее. Мы приехали. Спасибо тебе за все. Если что… знаешь, где меня найти.
– Это окончательное решение?
– Да.
– Ну… тогда прощай?
– Прощай! – Она не хотела встречаться с ним взглядом.
Через дверной проем в подъезде она смотрела, словно школьница, вжавшись в стену, как «Мерседес» бесшумно развернувшись, величественно проплыл миом мусорных баков. Затем, до боли прикусив губу, повернула ключ в поржавевшем замке.
Трезвый и злой Степаныч, в семейных трусах разгуливавший по коридору,
– Привет, Степаныч, – сказала Марина. – Что застыл, как статуя в лучах заката?
Она порылась в новенькой сумочке, вытащила аккуратно сложенный «полтинник».
– На, сбегай в «ночной», купи что-нибудь, только не самое дерьмовое. Обмоем приезд.
Ада лежала на кровати и, глядя в лепной потолок, пыталась понять, когда же она перестала чувствовать себя счастливой.
Вот отец. Подбрасывает ее высоко-высоко над головой. Подбрасывает и ловит. И она не чувствует страха. Совсем. Никакого. Потому что знает – ее всегда подхватят его сильные руки. Сколько ей было? Шесть или семь? Он называл ее «принцессой», «своей любимой девочкой». А потом все кончилось.
Потому что он умер. Все закончилось с его смертью. Больше никто не звал ее «любимой девочкой».
Никогда.
Говорят, Господь милосерден. Зачем тогда он забрал отца? Неужели ему кардиолог Абрам Беркер был гораздо нужнее, чем жене и восьмилетней дочери? Кто может ей объяснить, какой же высший смысл в этой потере?
Вот ей четырнадцать. Они идут по кладбищу – громадному городу мертвых. В руках у матери большая хозяйственная сумка с рассадой.
– Сейчас высадим травку на могилке, и будет красиво, – говорит мать.
Ада кивает. Они вообще мало разговаривают. Должно быть, скоро совсем разучатся понимать друг друга. Или станут общаться жестами, как глухонемые. Вот если бы был жив отец…
Мысль обрывается, теряясь где-то в темных недрах сознания. Мать замирает Сумка с рассадой падает из ее рук.
– О Господи… – шепчет мать, приложив ладонь к груди.
Ада выглядывает из-за ее плеча.
Серый памятник расколот надвое. Лица отца на фотографии не видно, потому что оно замазано сверху краской, как кровь, краской. Гадкая жирная полоса перекрещивается поверх золотистых букв, образуя паукообразный крест свастики.
Щеки матери начинают вдруг медленно сереть, сравниваясь по цвету с могильным камнем. Покачнувшись, она падает на поросший сорняками холм. Ада опускается на колени.
– Мама, что с тобой? Мам!
Внезапно Аде приходит в голову, что мать тоже умерла, и она осталась одна. Совсем одна. Она начинает кричать. Прибегают люди. Потом приезжает «Скорая». Мать кладут на носилки и увозят в больницу.
Кто-то склоняется над плачущей девочкой, спрашивает:
– Тебе помочь?
Но она, прижавшись к разбитому камню, молча качает головой. Потому что понимает вдруг – ЭТО мог сделать каждый из них. Тогда она и начала бояться. Всего и всех. Того темного, злого, что сидит у них внутри. Оно невидимо, и от этого еще страшнее…