Пьер и Мария Кюри
Шрифт:
Мадам Кюри тронута. Превозмогая свои страхи, она впервые за пятьдесят четыре года своей жизни соглашается на неизбежные последствия большой официальной поездки.
Спустя несколько дней мадам Кюри уже на борту «Олимпика». Обе дочери едут вместе с ней. На трех женщин, на весь их гардероб только один сундук, но они сами занимают самое роскошное отделение на пароходе. Мари, как простая крестьянка, инстинктивно делает гримасу по поводу чересчур пышной обстановки и слишком сложного состава блюд. Она запирается у себя на ключ, чтобы избавиться от назойливых людей, и пытается забыть о своей официальной миссии, вызывая в памяти скромные
В дымке солнечного дня показывается стройный, смелый, восхитительный Нью-Йорк. Миссис Мелоней предупреждает Мари, что ее поджидают журналисты, фотографы и кинооператоры. Густая огромная толпа на пристани ждет прибытия ученой. Любопытные шли пять часов пешком, чтобы увидеть ту, которую гигантские газетные столбцы называют «благодетельницей человеческого рода». Виднеются батальоны девочек-скаутов и студентов, делегация от трехсот тысяч женщин, машущая красными и белыми розами: это представительницы польских организаций в Соединенных Штатах.
Яркие цвета флагов, американских, французских и польских, реют над тысячами тесно сдвинутых плеч и устремленных лиц.
Мари поместили в кресле на верхней палубе «Олимпика». С нее сняли шляпу и взяли у нее ручной мешочек. Повелительные крики фотографов: «Глядите сюда, мадам Кюри! Поверните голову направо!.. Приподнимите голову! Глядите сюда! Сюда! Сюда!» — покрывают беспрестанное шелканье сорока фото- и киноаппаратов, наставленных грозным полукругом на изумленное и усталое лицо Мари.
Отчаянные усилия мадам Кюри держаться в тени имели некоторый успех во Франции: Мари удалось убедить своих соотечественников и даже своих близких в том, что личность большого ученого сама по себе не имеет значения. С прибытием Мари в Нью-Йорк завеса падает, истина обнаруживается. Ирэн и Ева вдруг обнаруживают, что представляет собой для всего мира эта стушевавшаяся женщина, близ которой они все время жили.
Каждая речь, каждый порыв толпы, каждая газетная статья несет одну и ту же весть. Еще до знакомства с мадам Кюри американцы сделали ее предметом преклонения, выдвинули ее в первый ряд живых людей. Теперь же, в ее присутствии, тысячи людей покорены «простым очарованием усталой гостьи», поражены, как громом, этой «робкой женщиной небольшого роста», этой «бедно одетой ученой».
В квартире миссис Мелоней, где все заставлено цветами (один садовод, излеченный от рака радием, два месяца выращивал великолепные розы с целью дарить их Мари), состоялся военный совет, на котором была установлена программа путешествия. Все города, все школы, все университеты Америки приглашают к себе мадам Кюри. Ей предназначены десятки медалей, почетные звания, докторские степени.
— Вы, конечно, привезли с собой ваше торжественное университетское облачение? — спрашивает миссис Мелоней. — На таких торжествах без него не обойтись!
Наивная улыбка Мари вызывает общую растерянность. Мари не привезла одеяния по той простой причине, что его у нее никогда и не было. Профессора Сорбонны обязаны иметь фрак. Но мадам Кюри, единственный профессор-женщина, предоставляла мужчинам удовольствие заказывать себе парадную одежду.
Спешно вызванный портной наскоро шьет из черного фая с бархатными отворотами величественное одеяние, поверх которого будут накидываться яркие мантии, соответственные докторским званиям. На примерках Мари сердится, уверяет, что рукава неудобны, материя слишком тяжела,
Наконец 13 мая все готово. После завтрака у миссис Мелоней и после короткой поездки в Нью-Йорк мадам Кюри, миссис Мелоней, Ирэн и Ева отправляются в путешествие, подобное полету метеора.
Девочки в белых платьях стоят шпалерами на залитых солнцем дорогах, тысячи девочек бегут по луговинам встречать автомобиль с мадам Кюри, девушки машут цветами и знаменами, кричат «виват!» и поют хором… Вот ослепительные видения первых дней путешествия, посвященных женским школам Смита, Вассара, Брин Маура, Маунт-Холиока. Хорошая, очень хорошая мысль — приручить Мари Кюри прежде всего общением с восторженной молодежью, со студентками, похожими на нее самое! Через неделю делегатки от тех же школ идут процессией в Карнеджи-Холл в Нью-Йорке, во время колоссальной манифестации Университетских объединений женщин. В присутствии избранных американских профессоров, послов Франции и Польши, Игнация Падеревского, приехавшего аплодировать своей подруге давних дней, Мари Кюри получает звания, премии, медали и редкое отличие — «гражданство города Нью-Йорка».
На приемах следующих двух дней, когда пятьсот семьдесят три представителя американских научных обществ объединились в Уолдорф-Астории, чтобы чествовать Мари Кюри, она уже шаталась от усталости. Между крепкой, шумной толпой и хрупкой женщиной, жившей до этих пор монастырской жизнью, — борьба неравная. Мари оглушена приветственными криками и гамом. Ее пугают неисчислимое количество обращенных на нее глаз и беззастенчивое скопление публики на ее пути. Она боится, что этот страшный людской водоворот сотрет ее в порошок. Вскоре какой-то фанатик так калечит ей руку чересчур восторженным пожатием, что ученая вынуждена закончить путешествие с вывихнутой кистью и рукой на перевязи — как раненная славой.
Большой день. «Дань уважения гению… Блестящее общество в Белом доме чествует прославленную женщину…» 20 мая в Вашингтоне президент Соединенных Штатов Гардинг дарит мадам Кюри грамм радия или, вернее, его символ — специально сделанный окованный свинцом ларец для хранения пробирок с радием. Но содержание пробирок настолько драгоценно, а вместе с тем настолько опасно своим излучением, что их оставили в безопасности на заводе. Ларчик, содержащий только «имитацию радия», выставлен на столе посреди Восточной палаты, где толпятся дипломаты, высшие чины государственного управления, армии, флота и представители университета.
Привилегированные журналисты, допущенные на это торжество и трескуче объявившие: «Изобретатель радия получает от своих американских друзей бесценное сокровище», — были бы очень поражены, узнав, что мадам Кюри заранее лишила себя того грамма, который преподнес ей президент Гардинг. Накануне торжества, когда миссис Мелоней дала ей на одобрение дарственный пергаментный свиток, Мари внимательно его прочла. Потом решительно сказала:
— Надо изменить этот акт. Радий, который дарит Америка мне, должен навсегда принадлежать науке. Пока я жива, я буду пользоваться им только для научных работ. Но если оставить акт в такой форме, то после моей смерти подаренный мне радий окажется наследственной собственностью частных лиц — моих дочерей. Это недопустимо. Я хочу подарить его моей лаборатории. Нельзя ли позвать адвоката?