Перебежчик
Шрифт:
Ревик закричал, не подумав, и снова к нему повернулись удивлённые взгляды. Их выражения исказились сочувствием, когда они увидели, кто это. Ревик смотрел на них в ответ, стараясь отгородиться, дыша слишком часто, и он уже не мог видеть, не мог слышать слова, произносимые сероглазым видящим даже внутри Барьера.
Он чувствовал на себе руки, голоса в его сознании и ушах.
Он чувствовал вокруг себя их беспокойство, но не хотел слушать.
Он ничего не хотел слышать.
Должно быть, в какой-то момент его кто-то вырубил.
Это должно быть так, поскольку весь мир сузился до одной точки.
…И
Ветер нежно играл с его волосами, шептал на щеке.
Он стоял на краю мира, смотрел на ландшафт бескрайнего света.
Там жил золотистый океан.
Когда океан появился, песок разлился под его ногами, теперь оказавшимися босыми. По обе стороны от него поднимались высокие скалы, в прибое появился маленький остров, покрытый деревьями и птицами, настолько переполненный жизнью, что у него перехватило дыхание.
Красные и чёрные облака затмевали горизонт.
Они были до сих пор далёкими, лишь предупреждающими, он ещё не мог их ощутить или потрогать.
Что-то в самом пребывании здесь успокаивало его сердце и делало его таким полным, что он не мог дышать. Он стоял там, впитывая жизнь вокруг него, запахи в воздухе, купол синего неба над головой, идеальные кристально чистые волны.
Он мог просто быть здесь.
Пока что он мог просто быть здесь.
Тут ничего не было, пока что нет. Что бы ни надвигалось, ему не придётся столкнуться с этим в одиночку. Он откуда-то это знал. Он знал это всем своим светом, всем своим сердцем.
Пока что было тихо.
Это всё равно было здесь, как задержанное дыхание вопреки ветру с запахом цветов, и белой пене на аквамариновых волнах, и взмахам крыльев кричащих чаек. Те же накатывающие волны лизали берега из чистого белого песка, смачивая его босые ступни. Поразительно ясное бледно-голубое небо простиралось над головой, неподвижное как стекло, но наполненное светом, таким обилием света. Оно мерцало вокруг него крошечными фрагментами живого присутствия и значения, где птицы безмолвно хлопали крыльями между ударами его сердца, а рыбы лениво плавали в глубоких водах.
Он был здесь один.
Он был один.
Но почему-то, возможно, впервые в жизни, одиночество казалось нормальным.
Глава 30. Возвращение
Ревик открыл глаза.
Только тогда он осознал, что кто-то вошёл в его комнату.
Несколько мгновений спустя до него дошло, что он открыл глаза, потому что тот же некто нежно прикоснулся к нему светом.
Он не почувствовал тревоги.
Он позволил себе очнуться.
Он позволил себе медленно вернуться в комнату, в своё тело, пока не почувствовал, как помещение вновь становится материальным вокруг места, где он сидел на полу со скрещенными ногами. Камень под его ногами становился твёрдым, он уловил особенный запах каменных стен, а также аромат благовоний, наверняка доносившийся через открытую дверь в его
Сидеть давалось ему проще.
Намного проще.
Ревик поймал себя на том, что теперь жаждал этих сессий, изголодался по ним. И дело не в эскапизме, как он мог цинично ожидать, когда его впервые привели в эти каменные стены.
Правда казалась чем-то противоположным.
Он чувствовал разницу в своём отношении к миру, возникающую из-за этих сессий. Он чувствовал разницу в его состоянии разума, во взглядах на самого себя, в оценке других существ.
Ревик всё больше и больше чувствовал, как слои его сущности медленно разворачиваются, открываясь свету, чтобы он наконец-то мог просто принять всё, что жило под бесчисленными масками и завесами. Он мог наконец-то просто позволить себе быть и не пытаться что-либо изменить.
Он позволял миру просто быть, также не пытаясь что-либо изменить.
По другую сторону всей этой борьбы и сопротивления всё казалось проще.
Он начинал жаждать этой простоты.
Более того, это всё сильнее и сильнее начинало ощущаться как его истинная сущность.
А может, из того пространства он всего лишь более ясно видел свою истинную сущность.
Как минимум, Ревик осознал, что может видеть некую крупицу правды позади всех тех вещей и людей, которыми он был. Он видел общую нить, тянувшуюся между ними, некое глубинное ядро его света… эта штука оставалась там, что бы он ни делал, и кем бы он ни был для внешнего мира.
В этом ядре была правда, подлинность.
Более того, в этом ядре нечего было ненавидеть.
Нечего осуждать или пытаться исправить.
Оно просто было.
Оно существовало.
Оно также абсолютно и бесповоротно ощущалось как он.
По крайней мере, пока что этого было достаточно.
Пока что целью было установить связь с той частью себя. Ревик осознал, что чем больше он делал это, тем больше терял истинный интерес к своему прошлому… и даже к себе. Все те истории просто переставали казаться ему такими интересными. Они также переставали говорить ему многое о том, кем он был, в хорошем смысле или в плохом.
Здесь мир казался более крупным.
Слишком огромным, чтобы тратить его на незначительные сожаления.
Иногда казалось забавным, что ему потребовалось это (сидение в клаустрофобной пещере), чтобы мир для него открылся. Здесь он чувствовал себя странно свободным от всех оков, что он наложил на себя, на свою жизнь, на то, кем он способен быть, на будущее мира. Здесь всё это казалось всего лишь бредом.
Такое чувство, будто по-прежнему могло случиться что угодно.
Такое чувство, будто потеря надежды — это всего лишь ещё одна иллюзия… ещё одна ложь во тьме.
Когда Ревик наконец открыл глаза и поднял взгляд, он обнаружил, что Тулани стоит в дверном проёме и улыбается ему. На старом монахе, как всегда, были надеты сандалии и песочные одеяния, а его длинные тёмные волосы были сцеплены заколкой у основания его черепа.
Ревик поморгал, чтобы прояснить зрение, потёр шею сзади, затем перенёс вес тела на бёдра, чтобы размять ноги и ступни.
— Приношу свои извинения, брат, — сказал он, улыбаясь Тулани. — Долго ждал?
— Недолго, нет, — сказал другой, улыбаясь в ответ. — Нет нужды извиняться, друг мой.