Перед бурей

Майский Иван Михайлович

жуазия» периода первоначального накопления — грубая,

неотесанная, безграмотная, с дикими нравами и свирепыми

удовольствиями. Подвыпившие купчики били зеркала в

ресторанах, лезли с сапогами в ванну из шампанского, с

гиком и свистом на бешеных тройках давили людей на

улицах города, а по нонам ездили в соседние деревни

Захламино и Черемушкино, где устраивали оргии и изби

вали местных крестьян.

Наконец, мещане представляли собой своего

рода «третье

сословие». Это были в большинстве кустари, мастеровые,

приказчики, огородники, извозчики, водовозы, ассенизаторы

и т. д. — все мелкий люд, так или иначе обслуживавший

потребности первых двух «сословий». Жили мещане по

1

каждого месяца.

2

датскую песню:

В царской России жалованье чиновникам выдавали 20-го числа

В кайзеровской Германии, например, я слышал следующую сол

Reserve hat Ruhe,

Reserve hat R u h .

Und wenn Reserve Ruhe hat,

Dann hat Reserve R u h .

Это в переводе означает: «Резерв имеет отпуск, резерв имеет

отпуск. И если резерв имеет отпуск, то он имеет отпуск».

4 1

окраинам города, особенно в слободе, носившей красочное

название Мокрое, работали с зари до зари, получали жал

кие гроши, беспросветно пьянствовали и по праздникам

развлекались кулачными боями, происходившими на льду

реки Оми.

Никаких серьезных интересов, высоких стремлений, за

просов у местного населения не было. В центре всего стоя

ла у т р о б а . Не ели, а жрали. Не пили, а упивались. Вся

атмосфера города была насыщена шаньгами и пельменями.

На масленице устраивали ледяные горы с фонарями, ка

тались в больших «кошевах» (санях) с цветными коврами,

обжирались до заворота кишок. На пасхе христосовались

так, что губы распухали. Зато в городе не было театра, и

только на пасхальной неделе на базарной площади появля

лось несколько балаганов с вечно пьяными, осипшими от

простуды артистами. Еще существовал любительско-драма¬

тический кружок, в котором подвизались главным образом

местные «львицы» из офицерских жен. Изредка этот кру

жок ставил модные пьесы в омском «общественном собра

нии». Впрочем, такие случаи бывали не часто: большую

часть своего времени кружок тратил на внутренние склоки

и интриги.

На фоне этого «темного царства», этого сонного, зарос

шего тиной провинциального болота сиротливо и неприют

но выделялась крохотная группка местной «интеллигенции».

Несколько присяжных поверенных и вольнопрактикующих

врачей, два-три учителя, два-три журналиста,

аптекарь,

фотограф, с полдюжины чиновников переселенческого

управления — вот примерно и все, что могло быть отнесено

к этой, столь чуждой окружающей среде социальной кате

гории. Имелись, впрочем, еще два-три каких-то случайных

персонажа без определенных занятий и точно фиксирован

ных источников дохода. Одного из них я помню очень

хорошо. Это был некто Симонов, мужчина средних лет.

в очках, со стрижеными волосами, одетый в высокие сапоги

и серую блузу навыпуск, с кожаным поясом. Симонов был

недоучившийся студент, исключенный из университета в

связи с какими-то беспорядками. Он держал на Томской

улице небольшую лавочку письменных принадлежностей и

не столько продавал тетради и чернила, сколько занимал

рассуждениями на общественно-просветительные темы

своих немногих покупателей. Лавочка эта не приносила

Симонову ничего, кроме убытков, но он все-таки как-то

42

ухитрялся крутиться и лавочки не закрывал «исключитель

но, — как он говорил, — из идейных соображений». Омская

«интеллигенция» группировалась около местного географи

ческого общества, в котором военные топографы изредка

читали доклады о своих поездках по Сибири, а также около

местной газетки «Степной край», которая выходила два

раза в неделю и грозно требовала от «отцов города» по

стройки мостовых и мер по борьбе с бродячими собаками.

Нельзя сказать, чтобы духовная жизнь омских интелли

гентов била ключом. Но все-таки они старались хоть «пе

тушком, петушком» поспевать за веком. Выписывали «Бир¬

жевку»1 и по ней ориентировались в политических и

международных событиях. Устраивали совместные чтения

модных произведений модных авторов. Помню, как у нас

в доме читали и разбирали только что вышедшую тогда

«Крейцерову сонату» Л. Толстого. Дискуссии были очень

горячие, но все, в конце концов, пришли к выводу, что

Толстой — «барин» и «юродивый». Еще помню, что в дни

дела Дрейфуса весь омский интеллигентский кружок

сильно волновался и горячо симпатизировал Эмилю Золя

и Лабори2

и что в дни англо-бурской войны (1899—

1902 годы) он распевал бурский гимн и громко поносил

«к о в а р н у ю а н г л и ч а н к у ».