Перед бурей
Шрифт:
— Оно ваше и по праву, и по славе, какой вы его покрыли, — произнес с чувством пан канцлер. — Так козаки, стало быть, довольны?
— Ожили и молятся за долголетие найяснейшего нашего батька и за упокой души святой нашей неньки.
— Да, богу угодно было осиротить нас и принять в свои селения благороднейшее и преданнейшее благу отчизны любвеобильное сердце, — вздохнул Оссолинский, — но судьбы его милосердия неисповедимы, и, может быть, то, что нам, темным, кажется горем, предусмотрено им во спасение... Да, так, так, — вертел он в руках табакерку, — значит, довольны... Прекрасно... И пан полагает, что наши друзья
— Ждут и не дождутся ее проявления, — улыбнулся Богдан.
— Так что, если бы пришлось вам опять отправиться на чайках в поход, в настоящий уже грозный поход, встряхнуть, например, самый Цареград? — прищурился Оссолинский.
— Костьми легли бы за своего батька короля и за веру! — воскликнул с чувством Богдан.
— Да, мы на вас, храбрецов-рыцарей, полагаемся, — закашлялся слегка Оссолинский, — пан сотник пусть обнадежит их смело.
— Возвещу к великой радости; только ясный князь знает, — начал Богдан вкрадчиво, — что прошлый раз нам фортуна изменила на море и много козачьих душ поглотил Pontus Euxinus... [108] и не было чем утешить нашей туги великой; обещаниями одними ведь не согреешь, многие стали нетерпеливы.
— Да, да, это совершенно верно, — бормотал канцлер.
— У нас даже, княже, на этот счет сложилась пословица: «Казав пан, кожух дам, та й слово его тепле!»
108
Черное море (лат.).
— Хе-хе-хе! — рассмеялся пан канцлер. — Очень остроумно! Но кожух таки будет, хотя и короткий пока, а все-таки кожух.
— Да, если бы хоть что-либо, если бы дети увидели хоть малую ласку от своего найяснейшего батька.
— Будет, будет, — ободрил канцлер и понюхал слегка табаку, — я хлопотал, настаивал даже, и король принимает это к сердцу; но ведь он, бедный, только отвечает, пане, за все, даже государственные расходы покрывает из своих коронных, обрезываемых ежегодно владений, а распорядиться самостоятельно не может ничем; над ним, как пану известно, четыре опеки: первая — сенаторы, без совета которых он не властен сделать ни шагу, вторая — великие коронные и литовские сановники, — хотя они без короля и не уполномочены вчинять что-либо, но зато имеют право отказать ему в повиновении; третья опека — сейм, всесильный отменить все распоряжения яснейшей воли, и, наконец, четвертая опека — каждый шляхтич, ибо он может своим безумным, бессмысленным «не позвалям» сорвать всякий сейм и уничтожить одним криком многотрудную работу для общественного блага.
Канцлер, вздохнул глубоко, обмахнул ароматным платком верхнюю бритую губу.
— Да, эти опеки и у нас за шкурой сидят, — сверкнул глазами Богдан, — и когда только бог их ослабит?
— Будем вместе молиться, — улыбнулся канцлер. — Благоденствие народа в бозе, а милости его нет предела, — поднял набожно он глаза. — Завтра или послезавтра я выхлопочу пану сотнику аудиенцию у короля, и там пан убедится, что мои хлопоты относительно его собратий не остались втуне: Rex Poloniae [109] согласился дать привилегии на увеличение рейстровиков и их прав. Только вот осталось приложить
109
Король Польши (лат.).
— Боже, услышь мою молитву за благоденствие найяснейшего нашего батька! — с глубоким чувством произнес Богдан. — Да исполнятся его дни светлой радости, и да сбудутся все его августейшие пожелания!
— Amen! — подтвердил молитву и канцлер. — Но и твоя панская мосць не забыта, и, быть может, верного слугу короля ждет булава.
— Куда мне! И думать не смею! — смутился, испугался даже Богдан и почувствовал, как кровь прилила к его сердцу.
— Чего смущаешься, пане? Я примером могу служить: из малых, бессильных я шел отважно вперед, неусыпно трудился, боролся, бился с врагами и со всякими напастями, а сколько их было, сколько их есть и сколько еще будет до гробовой доски! Но я не изнемог, духом не пал и вот-таки стою у руля, хотя кругом и подымаются волны. — В словах Оссолинского звучало искреннее увлечение, вызвавшее краску на его бледных щеках. — Да, смелым бог владеет, — закончил он уверенно.
— В вашей княжьей мосци, — воскликнул с чувством Богдан, — избыток божьих щедрот: и мудрость, и сила, и краса добродетели! Да разве я смею дерзать? Если почтена доблесть, вам открыт доступ в небо.
— Слишком... слишком... — сконфуженно улыбался от похвал канцлер.
— Да и наконец, — продолжал Богдан, — связала бы меня эта великая власть, мне же нужно быть вольным, чтобы лучше послужить своему королю.
— Новое доказательство доблести, — прикоснулся к колену Богдана рукой Оссолинский, — но во всяком случае пан не будет забыт.
Богдан только прижал руки к груди.
Наступило молчание. Оссолинский медленно покачивал головой, задумчиво, даже грустно уставившись в какую-то точку, словно всмотреться хотел он в туманную даль или разгадать немую загадку. Хмельницкий поражен был выражением этого бледного старческого лица, хранившего под маской светского безразличия много пережитых страданий, и не решался прервать молчание.
Наконец Оссолинский потер рукою свой выпуклый, словно из слоновой кости выточенный лоб и, как бы очнувшись от забывчивости, торопливо спросил Хмельницкого:
— А как пан по щырости думает, на кого больше можно положиться — на Ильяша или на Барабаша?
— По щырости... — замялся Богдан и после небольшой паузы сказал: — Думаю, на Барабаша: он хоть немного и староват, и медлителен, но прост душой, не сумеет кривить, а прямо какая у него думка сидит, ту и пустит в люди.
— Мне он и самому показался таким, — кивнул головой канцлер.
В это время из-за соседней двери донеслись женские голоса, и один из них пронизал своим певучим звуком сердце Богдана; горячая волна прихлынула к его горлу и залила краской лицо.
— Я хотел бы, ясный княже... — начал было он непослушным голосом, но канцлер перебил ему речь.
— Да, расскажите, расскажите, пане, что вообще творится в ваших благодатных краях?
С плохо скрываемой досадой начал сообщать Богдан канцлеру о перемене политики молодого старосты, руководимого Чаплинским, об усиливающейся алчности магнатов к наживе, о возрастающих притеснениях народа, о насилиях унии...