Перед грозой

Яньес Агустин

Темные дома, темное небо. Высокие кресты на фасадах домов утонули во мраке. Засияли звезды. Наступила ночь — черная, наводящая ужас, ночь беспрерывных криков, выстрелов, хохота, песен.

— Они уже раздобыли гитары и заставляют играть всех, кто только умеет играть на каком-нибудь инструменте… все они уже так перепились… что сломали скрипку о голову Гертрудис Санчес… отплясывали на раздавленной мандолине Патрисио Гутьерреса… несмотря на запрет Рито, они повсюду ходят пьяные… привели

многих жителей, из самых богатых, зажгли фонари на перекрестках…

— А вы не знаете, не хватают ли они девушек? — спрашивала та, у кого только это и было на уме.

— Вполне могут приняться и за девушек! Все пьяны. Никто не слушается ни Рито, ни Паскуаля.

— Дамиан еще нагрянет.

— Говорят, он далеко. Однако кто знает.

— Того гляди, начнут грабить дома, хватать девушек!

— Дамиан.

— Дамиан.

— Дамиан Лимон!

— Все говорят, что его здесь нет, еще нет, что он далеко, отправился к Паскуалю Ороско.

— А вы уже знаете, с мадеристами много женщин, в руках карабин, патронная лента через плечо?

Двери и окна наглухо закрыты. В домах никто но зажигает даже спички. Комнаты, коридоры, спальни, кухни — в полной тьме. Плачут дети. Плачут неудержимо, все сильнее и сильнее, их плач прорывается сквозь запертые двери и ставни, вылезает на крыши, падает на улицу, отражаясь в содрогании ночи, растерзанной топотом, криками, песнями, сумбурной музыкой.

Уже девять или двенадцать часов, — кто знает! — а дети еще не спят; не спят и собаки, все собаки селения, их лай заглушает даже этот адский шум и крики на улице; дети просят хлеба, просят молока, хотят спать. Все усиливается стрельба — далекая и близкая. Заливаются лаем собаки. При каждом выстреле — и так весь день, всю ночь — души уходят в пятки.

— Убили кого-нибудь?

С новым пылом возобновляются приглушенные молитвы в душных спальнях.

— Не молитесь так торопливо — слов не разобрать.

— Не зажигайте освященных свечей. Удовлетворимся сим намерением.

— Потуши свечу, а то заметят свет.

Нескончаемые молитвы на протяжении всего нескончаемого дня, в течение всей нескончаемой ночи.

— У сеньора приходского священника уже утащили трубу, на которой играли во время размышлений о дне Страшного суда…

— Уже всё получили, и все вьючные животные на постоялых дворах нагружены продовольствием…

— Сейчас для девушек самая большая опасность.

— Они уже уходят…

— Сейчас самая большая опасность…

Куда денешься от столь разнородных слухов и толков, когда все вне себя от тревоги.

Вот уже послышался звук расстроенной трубы, подражающий сигналу горна, что так редко слышали в селении. Прекратились выстрелы. Прекратились крики, конский

топот.

— Уходят, уходят.

— Уже ушли. Направились к Ночистлану.

— Вот там уж будет Страшный суд.

— А здесь? Что, тебе еще мало?

— Никого же не убили. Никого с собой не увели.

Но проходит время — и бдительные стражи страха делают ужасное открытие:

— Увели с собой Марию, племянницу сеньора священника!

— Как?

— Да, ее нигде не могут найти!

После первых слухов, после первого — более определенного — известия возникает роковое предположение, подтверждая возбужденные толки:

— Она ушла по своей воле!

— Да, она в сговоре с мадеристами!

— Уехали она и вдова Лукаса Гонсалеса!

— Как!

— Да, обе! На лошадях, украденных у дона Ансельмо Толедо.

— Я всегда думал, что с пей случится что-нибудь подобное.

— Я всегда говорил — она тоже собьется с пути, недаром она все секретничала с Микаэлой.

— Я всегда была уверена, что она плохо кончит.

— Читала запрещенные книги.

— Очень была странная.

— Как-то и говорила по-своему, и смотрела.

— Злодейка!

— А правда, совсем не похожа на сестру!

— Каково-то теперь бедной сестре?

— И сеньору священнику?

— Из-за нее он из дома не выходит.

— Так, значит, удрала со вдовой Лукаса Гонсалеса? Обе пропащие!

— Ее не раз видели, как она выходила из дома вдовы, бывала на их сборищах.

— А я, я много раз замечал, что она разговаривает с вдовой.

— Я ночью встречал ее вместе с Рито, с Паскуалем, с другими бродягами-северянами.

— Теперь отправится искать Дамиана.

— И как в тот день на кладбище не связали ее! Надо было тогда же ее связать.

— А что я говорила. Злодейская душа!

— Какой стыд!

— Вот уж кому сочувствую, так это сеньору священнику, — из-за нее, пожалуй, он недолго протянет!

— Какой позор всему селению!

— А Марта? Что она будет делать? Жаль мне ее.

— Ничего у нее не остается, как уехать из селения.

— И на улицу не выглядывать, пока здесь живет.

— Даже поздороваться ни с кем не сможет.

— А она-то чем виновата?

— Я как-то видел ее вечером, она беседовала с Агилерой, сидели они у водоема на площади.

— Я ничего не хотел говорить раньше насчет этих сборищ, чтобы меня самого не заподозрили.

— И о ее дружбе с вдовой я ничего никому не сказал, а то еще обидишь кого ненароком.

— Какое оскорбление сеньору священнику! Это горе его убьет.

— Да уж, из этой передряги ему не выбраться, ведь он такой больной, такой старенький, чуть живой!