Перед разгромом

Северин Н.

«Напился до столбняка, точно мертвый!» — подумал король.

И вдруг «мертвец» ожил при слове «монастырь», произнесенном заплетающимся языком пьяного соседа, и, вздрогнув, произнес с обычной саркастической усмешкой, как бы про себя:

— Убить… запереть в монастырь… только и знают! Как все это старо и пошло!

— Вы знаете средство оригинальнее и умнее? — спросил король, обрадованный пробуждению любимого собеседника.

— Разумеется! Похоронить обоих — вот и все, очень просто, — ответил Аратов, обводя окружающих вызывающим взглядом.

Однако все были так пьяны, что для них не стоило тратить слов, и, презрительно усмехнувшись, он повернулся к королю как к единственному достойному поддержать с ним беседу.

— Но, чтобы похоронить, надо сначала убить, — заметил тот.

— Можно похоронить и живых людей, — заявил Аратов.

— Как же это? Я вас не понимаю.

— А вашему величеству интересно было бы знать это?

Извольте! Я, пожалуй, удовлетворю любопытство вашего величества. До сегодняшнего дня мне казалось невозможным выдать мою тайну кому бы то ни было, но вышло иначе. Почему — не спрашивайте лучше, я сам этого не знаю. Мы многого не знаем, ваше величество, а меньше всего — самих себя. Какую я, однако, сказал пошлость! Нет философа из древних и новых, который так или иначе не высказал бы этой мысли, а мне кажется, что открыл эту избитую истину я! Очень глупо! — Аратов задумался и машинальным движением протянул руку к стоявшему перед ним кубку. Но тот был пуст, и, прикоснувшись к нему губами, он поставил его на место. Затем, встретившись глазами с глазами короля, он снова заговорил: — Вы ждете продолжения моего рассказа, государь! Хорошо, я вам все скажу. Слушайте же. Не бойтесь, они все пьяны и ничего не поймут. К тому же у каждого из них своя тайна и пострашнее моей, — продолжал он, подметив тревожный взгляд, брошенный королем на остальную компанию.

В ней действительно никто не был в состоянии понимать то, что происходило кругом; одни уже свалились под стол и храпели, другие, бессмысленно уставившись друг на Друга посоловевшими глазами, силились что-то выразить невнятным мычанием.

— Да, есть тайны ужаснее моей, — продолжал между тем Аратов. — То, что я сделал, даже и преступлением нельзя назвать, и мне кажется, что когда меня будут судить, мои судьи буду в затруднении.

— Вы думаете, что вас будут судить? Но вы, разумеется, шутите? — прервал его изменившимся от ужаса голосом король. — Перестаньте так неприлично шутить, мне это не нравится.

— Я не шучу, ваше величество. Выбора у меня не было, мне надо было убить их обоих или… или сделать то, что я сделал… А что я имел право убить их, с этим даже и моя прабабка согласна. Вы Серафимы Даниловны не знаете, ваше величество, и это жаль. Не для нее, а для вас жаль. Ее ваше присутствие не смутило бы, ее и настоящий король не заставил бы сказать то, чего она не думает, а вас она за настоящего короля не считает! Хотите знать, как она вас называет? Ну хорошо, я вам этого не скажу; я ведь хоть и пьян, но понимаю, что правду королям говорить нельзя. Оставим это! Я хотел только сказать, что моей прабабке девяносто девять лет и что одной только ей я не лгу. Ей я все сказал, и она назвала мой поступок кощунством. Пусть так, кощунство так кощунство, мне все равно! Я могу уехать за границу… во Франции у меня есть друзья. Вы их знаете так же хорошо, как и я, ваше величество, — продолжал он с возрастающим оживлением. — Как вы думаете, назовут ли меня преступником мсье Вольтер или Даламбер? Да и в самом деле, что такое кощунство? Оскорбление того, что существует только в воображении! Разве можно карать за это! Но Россия — страна еще дикая, некультурная, и большинство думает, как Серафима Даниловна Аратова. Однако я вам еще не сказал, в чем суть…

— Молчите, молчите! Я не могу… не хочу знать! — шепнул король, хватая его за руку. — В вас говорит дьявол!

— Он во всех нас сидит, ваше величество. Борются с ним разно: кто — молитвой, кто — постом, кто — вином. Последнее — самое действенное, я вам это по опыту говорю, — продолжал Аратов, наливая в кубок вина и подавая его своему слушателю, и тот, дрожа от страха под его пристальным взглядом, залпом выпил.

— Несчастный! Так это — правда, что вы… Нет, нет, я не хочу верить этому! Я что-то слышал… мне намекали… но я не хочу верить! Не хочу! — бессвязно пролепетал король, отмахиваясь точно от подступившего к нему страшного призрака.

— И не верьте, ваше величество, никому не верьте!.. И меньше всего мне. Я всегда лгу. Да и вы всегда лжете, ваше величество, не правда ли? — прошептал Аратов, приближая свое искаженное злобой и презрением лицо к взволнованному страхом и подозрительностью лицу Станислава Августа.

— Правда, правда! — прошептал последний прерывающимся голосом. — Но как же мне не лгать, когда меня со всех сторон окружают изменники, предатели, злодеи, Иуды?

— Что такое ложь и мои преступления перед вашими? — продолжал развивать свою мысль Дмитрий Степанович с упорством маньяка. — Детская шалость, ничего больше. Вам должно быть, тяжело вспомнить прошлое и еще неприятнее вдумываться в настоящее, ваше величество? В чем, собственно, можно упрекнут меня? Что я приказал вырыть из могилы труп, чтобы похоронить его в другую? А сколько вы готовите могил! Сколько трупов!

— Молчите, молчите! Я не хочу ничего знать! — воскликнул король, закрывая лицо руками. — И как вам не совестно? Я считал вас своим другом. За что вы меня

мучите? За что? Разве вы не видите, как я одинок, как ненавидим всеми! Когда императрица Екатерина сажала меня на престол, — продолжал он со слезами в голосе, — я умолял ее о поддержке, говорил ей: «Мне нужны не одни только ваши солдаты и пушки, ваше величество, мне нужна нравственная поддержка. Обещайте мне, что вы не покинете меня, не отнимете у меня вашего доверия, дозволите мне обращаться к вашему величеству за советами, не как к царице только, а так же как к женщине, чувствительное сердце которой мне лучше всех известно!» Вот что я писал ей, умоляя о свидании. Она ответила отказом! О в каком я был отчаянии! Тут только понял я, что обречен на погибель! Да, да, я погибну! К сожалению, я — не дурак и все вижу и понимаю; все козни своих противников я вижу насквозь и ласкаю их, лгу им, притворяюсь, что верю им, заискиваю в них! Вот эти самые, что валяются под моим столом, упившись моим вином, как проспятся, так разбегутся отсюда по всему городу, ругая меня и клевеща на меня каждому встречному и поперечному! Хотите, я вам скажу, к какой партии каждый из них принадлежит и которым из моих врагов он сочувствует, — тем ли, которые стремятся низвергнуть меня, чтобы самим занять мое место, или тем, которые интригуют с немцами за иностранного принца. Все-все хотят моей гибели! Расходятся только в средствах для этой цели: один предлагает ссылку, другой — смерть, третий — заточение. Ни на кого не могу я положиться, ни на кого! В каждой из моих любовниц я вижу шпионку и предательницу и, обнимая ее, знаю наверное, что она побежит из моих объятий туда, где ждут ее донос на меня. Есть ли человек несчастнее меня, Аратов? Есть ли положение безвыходнее? Все у меня ускользает из рук, все рушится, за что бы я ни пытался ухватиться! Да, да, почва колеблется у меня под ногами; я не могу этого не видеть, не сознавать. Стоит мне только привязаться к человеку, чтобы потерять его. Вот и вы хотите покинуть меня, Аратов! Я это уже давно замечаю. Не стали бы вы рассказывать мне про себя такие ужасы, если бы дорожили моей дружбой и доверием. Что мне за дело до вашего прошлого? — продолжал король со слезами, тоном капризного, избалованного ребенка. — Пока я вашего прошлого не знаю, оно для меня не существует, и я могу считать вас человеком, достойным моей дружбы. Но, когда я узнаю его, между нами воздвигнется преграда; я должен буду запретить вам вход во дворец, донести на вас русскому послу, способствовать вашей гибели! Вот каким неприятностям подвергаете вы меня! Это ужасно! Я не ожидал от вас такой жестокости!

Аратов слушал его молча, и по мере того как хмель испарялась из его головы, на его бледных губах выдавливалась улыбка глубочайшего презрения. Как мог он рассчитывать на поддержку такого человека, который в своем чудовищном себялюбии не перед чем не остановится, не пожертвует даже и минутным удовольствием для спасения жизни того самого, кто доставляет ему эти удовольствия! Надо было окончательно потерять сознание от угрызений совести и от вина, чтобы искать в нем заступничества и поддержки!

Занималась заря. Огням в канделябрах все труднее и труднее было бороться с дневным светом, белесоватой мглой пробивавшимся в окна. Обыкновенно, когда утренняя заря заставала пирующих во дворце, прислуга спешила продлить искусственным образом ночь, запирая внутренние ставни, но в то утро камердинер не решился войти в покой, где его величество плакал горькими слезами на плече москаля, а прочим было все равно — светит ли луна, или солнце: под столом, где они валялись мертвецки пьяные, и днем было так же темно, как и ночью.

XXXI

Солнце было высоко, когда Аратов проснулся с ноющей болью во всех членах от тщетных усилий освободиться от страшного кошмара, давившего ему грудь.

После выпитого без меры вина и неприятного объяснения с Юльянией, под впечатлением которого он наболтал королю столько лишнего, он заснул тяжелым сном, полным страшных видений. Ему грезилось именно то, что он старательно силился забыть, — похороны мнимой покойницы под деревенским храмом в Малявине, в фамильном склепе. Грезилось ему, что он вторично хоронит Елену, и не труп неизвестной вместо нее, а ее самое закапывает собственноручно в землю. Она мертва, холодна и неподвижна, не дышит; глаза закрыты, это — труп. Но этот труп оказывает ему странное сопротивление: сколько земли ни насыпает он на него, она рассыпается, и невидимая таинственная сила выталкивает труп наружу. Лежит перед ним замученная жертва, бледная и холодная, в белом венчальном наряде, с распущенными волосами и загадочной улыбкой на губах. Долго и отчаянно боролся он с этим трупом и не одолел его: Елена так и осталась непохороненной. Наконец, он открыл глаза и увидал себя не в темном склепе с мертвецом, а в уютной спальне, на широкой кровати, сквозь полог которой пробивались яркие лучи солнца. Под окнами слышалась шумная возня, оживленные голоса, а издалека долетал топот коней, звон шпор и оружия, звонкий смех, возгласы и даже как будто музыка.