Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947

Бон Гельмут

Ребята из нашей лесной бригады постепенно один за другим тоже появляются в лагере. Вскоре признают Нетрудоспособным и Бернда.

— Со мной это всегда тянется так долго! — говорит он. Бернд коренастый. — Любой дылда худеет быстрее, и его сразу комиссуют.

Особую радость доставляет нам 26-й корпус. В нем проводятся по тому или иному поводу культурные мероприятия.

Да, все организовано вполне официально. Активисты раздают в корпусах вырезанные из картона входные билеты с проставленными на них номерами.

Я тоже получаю

входной билет, хотя в месячном отчете не записано ни одного моего положительного высказывания о политическом положении, как мне дала понять фрау Ларсен.

— Есть ли в отчете что-нибудь негативное обо мне? — спрашиваю я.

— Нет, и, надеюсь, этого не будет в будущем! — говорит товарищ фрау Ларсен. — Но хотя бы раз скажите что-нибудь хорошее о Советском Союзе, чтобы я могла как-то помочь вам.

На маленькой сцене в 26-м корпусе труппа ставит «Медведя», драматическую комедию в одном действии. Автор — Антон Чехов, остроумный писатель и драматург конца прошлого столетия. Это настоящий театр. И дело совсем не в декорациях. Участники спектакля создают волшебную атмосферу театра.

Итак, в мире существует театр. В ярких сценах пьесы можно видеть, а в страстных монологах актеров можно слышать, на что способен человек.

Это значит, что есть смысл надеяться на то, что свобода снова вернется! Или такой эпизод: на сцене стоит человек и играет на скрипке. Человек с коротким ежиком волос на голове вместо гривы артиста, так как он слишком долго был дистрофиком, и его постоянно стригли наголо. Он играет что-то легкое, бурлящее, соблазнительное. Его голова склоняется все ниже к этому дьявольскому инструменту. Словно он вынужден чутко прислуг шиваться к тому, какие звуки извлекает смычок в этот момент из скрипки.

Бурные аплодисменты.

Но потом на сцену выходит венгр. Говорят, что он играл на скрипке в одном из цыганских ансамблей. Венгры ревут от восторга.

Но чаще всего я сижу в читальном зале. Никогда в жизни у меня уже не будет столько времени, чтобы заниматься классиками марксизма-ленинизма.

Эрик дает мне почитать томик Шекспира из школьной библиотеки.

Шекспир в московском издании. Это чрезвычайно интересно.

Глава 39

Однажды вечером в мае меня встречает активист нашего корпуса.

— Я тебя уже давно ищу! — говорит он. — Пойдем быстрее со мной!

В помещении актива уже собралось около пятидесяти человек таких же, как я. Все комиссованные.

— Подпиши! — предлагают мне.

«Настоящим заявляю, что я никогда не состоял в составе общих СС или войск СС. Подпись».

Что случилось?

Оказывается, что полностью заменяется персонал работников кухни. Теперь на кухне должны работать только комиссованные по состоянию здоровья. Прежних поваров распределяют по рабочим бригадам.

Я должен работать на кухне?

Это гораздо больше, чем если бы безработный получил известие: «Вы выиграли

главный приз!»

Уже само слово «кухня» вызывает смятение в умах.

Кухня — это Мекка для любого пленного. Святая святых.

Те, кому позволено там работать, всегда сыты.

Те, кому позволено там работать, получают в корпусе самые лучшие спальные места.

С поварами каждый всегда приветлив. Повара — настоящие миллионеры среди лагерной буржуазии.

Стать когда-нибудь поваром! Об этом молится каждый изголодавшийся пленный.

Но у меня возникают и другие мысли.

На кухне у меня не будет ни одной свободной минуты для чтения.

На кухне я буду вынужден целый день быть среди людей, я буду с ними работать, разговаривать, у нас появятся общие тайны. А ведь это те люди, которым, с одной стороны, все завидуют, но, с другой стороны, в глубине души презирают. Но разве можно отказаться, если судьба сама толкает тебя на кухню?

Да, и мне становится очень неприятно, когда я представляю себе, как товарищ фрау Ларсен говорит старосте актива: «Я приказываю, чтобы военнопленного Бона направили на работу на кухню!» Ведь это протекционизм!

Мне нельзя отказываться. Если даже курсанты выглядели раньше голодными, то мы, открывшие на свой страх и риск университет голода, выглядим как настоящие призраки. И я, сидя в читальном зале, иногда ловлю себя на том, что переворачиваю страницу за страницей, прочитываю глазами каждое слово, но ум просто не улавливает смысл прочитанного. Словно крохотный дрожащий наперсток, в котором должен поместиться бурный поток.

Мое самочувствие наводит на тревожные мысли. Откуда же еще должно прийти ко мне спасение, если не подключатся те, кто может меня спасти.

Надеюсь, я смогу физически справиться с работой на кухне!

«Что же я теперь делаю?» — задаю я себе вопрос вечером первого дня работы на кухне. Не сказать ли мне шеф-повару: «Нет, я больше не могу!»? Разумеется, это не такая уж и тяжелая работа — протирать влажной тряпкой подоконники и вытирать шваброй брызги от супа на полу, который и без того тщательно скоблят дважды в день. Но мне кажется, что у меня вот-вот лопнет голова, когда я наклоняюсь. Мои руки настолько ослабли, что, даже просто сидя в читальном зале, я обычно засовывал их по локти в карманы брюк.

Я ничего не имею против заведующего столовой, этого толстяка маленького роста, который замечает буквально все и у которого память как записная книжка старого служаки фельдфебеля.

Когда я с выражением безысходности на лице сидел в столовой и ждал инструкций о работе, он сказал мне:

— Я же тебе еще вчера вечером сказал, что с сегодняшнего дня ты работаешь на кухне. Пошли со мной!

А я и без того был среди тех, кому можно было позавидовать, кто был занят колкой дров, кто должен был подметать столовую или кому разрешалось всего лишь три раза в день расставлять металлические миски на длинные столы.