Перед заморозками

Манкелль Хеннинг

— Значит, у нее здесь кто-то очень близкий?

— Странное выражение — «очень близкий». Что ты имеешь в виду? У меня нет никого «очень близкого», да и у Анны Вестин нет. Чтобы оставаться честной до конца, могу сказать, что считаю ее законченной дурой. Я даже думала — сохрани меня бог лечиться у такого врача! Это было, когда я еще думала, что она учится на медицинском. Анна Вестин говорит громко и обо всем. Мы все считаем, правда, эти кухонные проповеди бесполезной и наивной чушью. Она проповедует мораль — никто из нас этого уже давно не выносит. Разве что наш Капабланка. Он, мне кажется,

до сих пор мечтает залучить ее в койку.

— И что, есть шансы?

— Вряд ли.

— Что ты имеешь в виду — проповедует мораль?

— Она произносит речи о том, как бедна наша жизнь. Что мы не заботимся о нашем внутреннем мире. Я не знаю, что у нее за вера. Христианская, это точно. Я как-то заговорила с ней об исламе, так она прямо вышла из себя. Нет, она христианка, думаю, консервативного толка. Глубже в этом я не разбираюсь. Но в ней что-то проступает, что-то настоящее, зерно какое-то… в смысле, когда она начинает говорить о своих религиозных воззрениях. Иногда слышно, как она молится у себя в комнате. Звучит очень искренне. Нет, в эти минуты она не врет и не ворует. Может быть, это и есть настоящая Анна. Я не знаю.

Говорить больше было не о чем. Маргарета смотрела на нее испытующе.

— Что-нибудь случилось?

Линда покачала головой:

— Я не знаю. Может быть.

— Ты волнуешься?

— Да.

Маргарета встала.

— Анну Вестин защищает ее Бог. Так она говорит, по крайней мере. Хвастает. Ее защищает и Бог, и земной ангел-хранитель, она называет его Гавриил. Есть же такой ангел? Я все уже позабыла. Но с таким количеством телохранителей с ней ничего случиться не может.

Маргарета подала ей руку:

— А ты тоже студентка?

— Я полицейский. Буду полицейским.

Та смотрела на нее изучающе.

— Это уж точно — будешь. С такой-то кучей вопросов.

Тут Линда сообразила, что у нее есть еще один вопрос.

— Ты никого не знаешь по имени Мирре?

— Нет.

— И от Анны никогда о нем не слышала? Он у нее в записной книжке.

— Могу спросить остальных.

Линда оставила ей свой телефонный номер и вышла. Она почему-то завидовала Маргарете Ульссон — ее уверенности в себе, независимости. Похоже, у нее есть то, чего так не хватает самой Линде.

Она вернулась в Истад, поставила машину, купила продукты и вдруг почувствовала, до чего устала. В десять часов вечера она уже спала.

В понедельник утром Линде приснилось, что стукнула входная дверь. Еще не соображая, что к чему, она села в постели. Шесть утра. Она снова легла и попыталась заснуть. Капли дождя мерно барабанили по подоконнику. Этот звук она помнила с детства. Капли дождя, шарканье маминых тапочек и решительные шаги отца. Она всегда совершенно успокаивалась, прислушиваясь к шагам родителей за дверью ее спальни. Она встряхнулась, отгоняя воспоминания, и встала. Отдернула занавески. За окном было все серо, сеялся мелкий дождь. Посмотрела на термометр за окном в кухне — двенадцать градусов. Погода снова резко переменилась. Отец забыл выключить конфорку на плите, на столе — недопитая чашка кофе. Он встревожен и торопится, сделала вывод Линда.

Она взяла газету и нашла репортаж о событиях в Раннесхольме. Короткое

интервью с отцом. Еще слишком рано, у нас мало улик, у нас нет мотива, сейчас больше ничего сказать не могу. Она отложила газету и начала думать об Анне. Если Маргарета Ульссон говорит правду, а сомневаться в этом не приходится, Анна за эти годы очень изменилась. Сформировался совершенно другой человек. Но почему она прячется? Зачем утверждала, что видела отца? Почему лжет Генриетта? И этот человек, там, на газоне у церкви, — почему она в ту секунду была уверена, что это и есть отец Анны?

Но и другой очень важный вопрос. Как связаны между собой Анна и Биргитта Медберг?

Мысли разбегались. Она подогрела кофе, взяла блокнот и записала все, о чем думала. Потом выдрала лист, скомкала и бросила в корзину. Мне надо поговорить с Зеброй, решила она. Ей-то я могу сказать все. Зебра — мудрая женщина, она всегда обеими ногами на земле. Она и подскажет мне, что делать. Линда приняла душ, оделась и позвонила Зебре. Автоответчик. Позвонила на мобильный — связи нет. Вряд ли она гуляет с ребенком в такой дождь. Должно быть, пошла к двоюродной сестре.

Линду обуревало нетерпение. Она хотела позвонить отцу, потом подумала, не позвонить ли матери — хотелось выговориться. С отцом вряд ли удастся поговорить, да и не стоит его сейчас беспокоить, а с Моной можно говорить сколько угодно — но матери звонить не хотелось. Она натянула сапоги, накинула дождевик и пошла к машине. Она уже начала привыкать, что у нее есть машина. Это было опасно — что она будет делать, когда вернется Анна? Снова на своих двоих? Иногда, правда, можно попросить машину у отца. Она выехала из города и остановилась на заправке. Мужчина, заправлявшийся у другой колонки, кивнул ей — лицо было знакомым, хотя она не помнила откуда. Но, когда они вместе подошли к кассе, она вспомнила — это Стен Виден. Приятель отца. У него рак, и скоро он умрет.

— Ты ведь Линда, я не ошибся?

Голос был хриплым и бесцветным.

— Линда. А ты — Стен?

Он засмеялся. Отрывистый смех, явно стоивший ему усилий.

— Я помню тебя совсем маленькой. А теперь — совсем взрослая, да еще и полицейский.

— Как дела с лошадьми?

Он ответил, только когда они расплатились и вышли на улицу.

— Отец наверняка говорил тебе, как дела. Что у меня рак и я умираю. На следующей неделе продаю последних лошадей… Вот такие-то дела. Желаю счастья в жизни.

Он, не дожидаясь ответа, сел в грязный «вольво» и уехал. Линда смотрела ему вслед. В голове было пусто, вертелась только одна назойливая мысль — хорошо, что это не мне приходится продавать последних лошадей.

Она доехала до Лестарпа и опять поставила машину у церкви. Кто-то же должен знать. Если Анна не здесь, то где она? Она подняла капюшон дождевика и пошла по тропинке к дому позади церкви. Во дворе никого не было, капельки дождя звонко колотили по ржавому трактору. Она постучала в дверь, и дверь подалась. Но ее никто не открыл, она просто была не заперта. Войдя, она тут же поняла, что дом пуст. Там никого нет. И ничего. Дом был не просто пуст, он был брошен. Черного креста на стене тоже не было. Было ощущение, что здание опустело уже давно.