Перед зеркалом
Шрифт:
Казань. 1914
По Воскресенской они прошли до университета и клиник, а потом поехали обедать на пароход, который привез Лизу в Казань.
Трамвайные рельсы были проложены по дамбе, соединявшей Волгу и город, пассажиры, входя в вагон, с грохотом откидывали тяжелые спинки кресел — трамвай на конечной станции не делал круг, как в Петербурге, а ходил только по прямой, туда и назад.
Лавров и Карновский спорили, Лиза прислушалась, и ей вдруг захотелось плакать, хотя ее только
— Разница между нами заключается в том, то ты не можешь прийти в себя от счастья, что дважды два — четыре, — говорил Карновский, — а я намерен воспользоваться этим знанием, причем сознательно, а не так, как это делали пещерные люди.
Лиза не слышала, что ответил Лавров.
— Позволь, — возразил Карновский, — но тогда получается, что счастье вообще не зависит от знания?
— Нет, зависит, хотя об этом стоило бы, может быть, пожалеть. Мир представляет собой хаос, — сказал Лавров. — И мы счастливы, когда удается найти в нем эстетическую закономерность.
Трамвай шел теперь по широкой грязной дороге вдоль Волги. Справа, вдоль бесконечных лабазов и складов, тащились, поднимая пыль, тяжело нагруженные телеги. Слева были магазины, пивные, номера с крылечками, с лестницами, украшенные резьбой, над фасадами здесь и там, как крылья маленьких мельниц, были завязаны точеные деревянные банты. «Булыгин и сын», — машинально читала Лиза, — «Номера Восточная Бавария». И без запятой, аршинными буквами: «Пивная лавка распивочно и навынос».
На пристани была толкотня, из открытых дверей трактира доносилась дребезжащая музыка, грузчики катили по мосткам громадные бочки с селедкой, и студенты заняли столик на другой стороне парохода, где тоже было шумно, потому что поблизости перегружали хлеб с одной баржи на другую. Но все же потише — «и поближе к Волге», — удобно устраиваясь в плетеном кресле, сказал Карновский.
— Пару чайников и пару полотенец, — приказал он официанту. — Будем пить чай по-купечески, до седьмого пота.
— Постой, мы же приехали обедать?
— А потом будем обедать... Вот взгляни, например, на эту беспорядочную массу воды, называемую Волгой. Подул ветер, поднялись волны. Ты был бы счастлив, если бы тебе удалось найти закономерность, которая скрыта в этих движениях?
— Да я и не стал бы ее искать!
— Почему?
— Потому что ими управляет случай.
— Ах, случай! Вот ты и попался, милый друг! От случая — один шаг до Творца, а если существует Творец, стоит ли нам хлопотать о знании? Добрых пятьсот лет человечество стремится освободиться от власти случая, а ведь случай и Творец — две стороны одного явления. Цель культуры — ограничение случая, потому что случай слеп, а у нас есть глаза, которыми мы научились видеть.
«Лавров занят, он не хотел ехать с нами, зачем же Костя уговорил его? — думала Лиза. — Этот обед он устроил, чтобы мы не оставались одни. Ему скучно со мной».
Официант, принесший им чай, сказал, что ветерок к непогоде, и показал на разорванные облака-барашки.
— Задумываться над тем, зачем ты живешь, может только человек, у которого есть для этого время, — говорил Карновский.
—
«У него холодные глаза. Как я раньше этого не замечала? И зубы слишком белые. Он не любит меня».
Лавров волновался, а Карновский говорил уверенно, спокойно, сразу схватывая и обрушиваясь на главный довод так, что все второстепенные, как бы они ни были убедительны, оставались в стороне. Но Лизе нравилось то, что говорил маленький Лавров, с его птичьей грудью, в потрепанной тужурке, которая была наброшена на узкие, как у мальчика, плечи. Определенность Карновского сегодня раздражала ее, хотя прежде она писала ему, что это — как раз то, чего ей самой не хватает.
И она со страхом подумала, что стоит ему сказать два слова, и она вернет билет и останется в Казани.
— Антропоморфизм, Коля, — услышала она его голос. — И наивный антропоморфизм. Ты одной мерой судишь о том, что сделано человеком, и о том, что существует помимо его воли. Часы созданы для того, чтобы не опоздать на лекцию или на свиданье, а ты, глядя на них, думаешь о том, что такое время.
— Освободиться от власти случая? — не слушая его, говорил Лавров. — Но ведь для этого надо прежде всего понять, что такое случай?
— Вот именно. Этим я и собираюсь заняться.
Карновский встал, прошелся, продолжая спорить, и стало видно, какие у него крепкие, немного кривые ноги. И Лиза подумала, что никакой случай, о котором они продолжали спорить, не собьет его с ног.
«Но ведь он — добрый, благородный человек. У него на руках мать, две сестры, брат, а я еще упрекала его за то, что он не манкирует уроками, когда я приезжаю в Казань. Почему же мне чудится в нем какая-то двойственность, точно он что-то скрывает от меня за своей логикой, за холодным задором?»
Логика была даже в густом белокуром ежике, подстриженном волосок к волоску.
— Уйти от власти непреложности, рока? — строго спросил Лавров, и его узкое темное лицо стало грустно-серьезным. — Напрасная надежда. Рок не дремлет, рок только прикрыл глаза. Завтра он их откроет, и мы все окажемся в дураках — и те, кто задумывается над смыслом жизни, и те, кто убежден в том, что самый этот вопрос заложен в человеческой природе.
— А ты думаешь, что стал бы счастливее, если бы тебе удалось заглянуть в будущее? — ответил Карновский. — Не думаю. Что касается меня, если бы дьявол или бог предложил мне этот дар, я бы от него отказался.
«Он нарочно держится так небрежно, спокойно. Ему хочется задеть, унизить меня».
Пообедав, они вернулись в город, поехали в «Русскую Швейцарию» и долго бродили по большой, пересеченной оврагами роще. Карновский вдруг облапил маленького Лаврова и, хохоча, посадил его на сухой торчавший сук старой березы. Лавров отбивался, тоже хохотал и, наконец, надулся. Его темное лицо потемнело еще больше, длинная прядка волос грустно свалилась на лоб. Ругаясь, он слез с дерева ловко, как кошка, и ушел бы, если бы Карновский не вымолил у него прощения.